Я люблю Капри

Ну, по крайней мере, за все путевые издержки платит мама, а потом мне еще полагаются деньги за работу. (Мне было от этого как-то не по себе, но мама настаивала, что это «деловая договоренность», и я запросила с нее по минимуму — как раз хватит нам с Клео. чтобы купить цепочки на талию, когда мы сделаем себе плоские животики, как у Бритни.)

Вскоре вдали показывается остров. Зелени на нем значительно больше, чем я себе представляла. И вообще, он более эффектный: высокие скалы, россыпь белых домиков — как будто кто-то перевернул сахарницу и рассыпал по склонам кусочки рафинада. Наш катер разворачивается и пристает к берегу между паромом и большим, с виду даже военным, кораблем.

— Марина Гранде,[28] — вздыхает мама, задумчиво улыбаясь Платиновому Блондину. — Когда я была маленькой, здесь было всего несколько рыбачьих лодок.

— Ну, так это же было почти пятьдесят лет назад, — начинаю я.

Мама бросает на меня испепеляющий взгляд. Ах, да, конечно, снова-здорово. Вечное ее вранье по поводу возраста ужасно действует мне на нервы. Если бы не наши идентичные зеленые, как оникс, глаза и не характерная макушка на одном и том же месте, готова поспорить, она вообще отрицала бы, что мы состоим в родстве, и постаралась бы выдать меня за подругу или коллегу. Хуже всего то, что нам постоянно говорят: «Вы, наверное, сестры» — ей-то это чрезвычайно льстит, но вы подумайте: если мне тридцать, а ей — пятьдесят семь, как эта фраза характеризует меня?

— Извини, я хотела сказать — тридцать лет назад, конечно! — усмехаюсь я, а потом добавляю себе под нос: — Или десять?

Платиновый Блондин указывает на что-то в стороне от шумной толпы туристов, ожидающей катер на пристани, рука его направлена в открытое море, где покачиваются на волнах деревянные парусные лодки, раскрашенные в яркие цвета — красный, синий и зеленый. Мама улыбается и пожимает его руку. Я отворачиваюсь и смотрю на берег — и дальше, за линию магазинчиков на набережной. Я пытаюсь понять назначение темно- красного здания, которое разительно отличается от своих кремовых соседей. Мне с трудом удается различить слово «farmacia».[29] Надо не забыть купить таблетки от морской болезни на обратную дорогу.

Когда я снова оборачиваюсь к маме. Платиновой Блондин уже куда-то делся.

— Отель «Луна»! — голос старается перекричать одуряющий гомон толпы.

— Это мы! — радостно взвизгивает мама, шаря глазами по сторонам и пытаясь высмотреть зовущего в мешанине чемоданов и локтей.

— Мы никогда не найдем его в этой давке, — отчаиваюсь я и подпрыгиваю на месте, чтобы лучше оглядеться.

На такси до нашего отеля не добраться, а о том, чтобы самим тащить чемоданы по бесконечным тупичкам, мощенным булыжником, даже подумать страшно. Вдруг экскурсанты и отдыхающие расходятся в стороны, и к нам выходит человек в капитанской фуражке, на которой золотым кантом выложено название отеля — «Луна». На нем темно- синий блейзер, и он точь-в-точь похож на Томми Кертиса, когда тот переодевается в плейбоя — хозяина яхты — в «В джазе только девушки». Пока мы таращимся на него, он бесстрастно конфискует у нас чемоданы и спрашивает:

— Вы — мать с ребенком?

— Да, — расцветаю я, обрадованная, что он заметил разницу в возрасте, и при этом искренне надеясь, что он понимает: младшая — это я.

Вычеркивая что-то из списка, он провожает нас к фуникулеру (помесь вагона канатной дороги с трамваем) и обещает встретить в отеле «через полчасика».

Мы как в тумане проталкиваемся сквозь толпу, мимо забитых товаром лавочек с футболками, мимо такси — белые «фиаты-мореа», которые так похожи на корабли, что кажется — стоит заехать на них в море, как у них откуда ни возьмись, вырастет винт. У кассы фуникулера мы платим 2400 лир (около 80 пенсов) и забираемся в поскрипывающую и покачивающуюся кабину. Пока дверь не успела закрыться, туда же набивается группа японских туристов, и они начинают оживленно беседовать. Неожиданно одна туристка начинает резко и гнусаво смеяться.

Мама взвизгивает:

— Прямо как ослик! — Ив точности имитирует ее смех.

Я сохраняю каменное выражение лица все восемь минут поездки, а когда кабина пустеет, поворачиваюсь к ней и говорю:

— Два момента. Во-первых: если ты не говоришь по-японски, это еще не значит, что они не говорят по-английски. И, во-вторых: даже если они и не говорят по-английски, они не глухие. Если ты их передразниваешь, они это услышат.

Мама поражена, она в ужасе закрывает рот руками:

— Я не хотела нагрубить, — расстраивается она.

— Я знаю, но представь, как бы ты себя почувствовала, если бы услышала, как кто-то говорит «Смотрите, старушка — а одета, как молодка!».

У нее такой ошарашенный вид, будто я ее ударила.

Мы спускаемся по лестнице, молча, красные от угрызений совести.