Я люблю

Куда она ушла? Следы ног остались на пыльном полу. Синяя тень отпечаталась на известковой стене.

Я слышу ее дыхание. Она где-то здесь. Шелестят ее шаги. Идет! Живая!

Открывается дверь, и порог переступают какие-то обросшие мужики. Усаживаются. Один на табурет, в углу, другой прямо на койку. Тот, что сидит на койке, проводит по щекам ладонью, сдирает с морщинистого лица седую щетину. Теперь видно, что это Гарбуз. Он наверняка знает, куда ушла Лена. Степан Иванович, где она? Опускает голову, молчит. Еще раз спрашиваю. Он вытирает кулаком глаза. Плачет? Вот это да! Сто лет не видел слез на огненном лице Гарбуза. Последний раз он плакал, когда хоронил свою Полю.

Перевожу взгляд на человека, который затаился в углу на табурете. Тоже, оказывается, свой. Губарь! Как он попал сюда? Ведь он директор «Азовстали».

Еще один появился. Толстые белые усы, как у деда-мороза. И волосы белые. Богатырев?

Он протянул мне руку, и я вижу на темной натруженной рабочей ладошке сияющее обручальное кольцо. Золото на коричневой коже.

— Возьми! Не суждено тебе, замухрышке, обручиться с гением чистой красоты. Ищи себе такую же, как сам.

Накинул мне на шею кольцо, а не уходит. Стоит, смотрит, еще что-то хочет сказать. Говори, добивай!..

— Не место тебе, «крысавец», среди нас. Не ко двору пришелся. Магнитке с тобой не по пути. Иди своей княжеской дорогой. Шкандыбай.

И растаял, как белый дым.

Гарбуз все слышал, что сказал Богатырев. Вступился:

— Оставайся с нами, Саня! Да, ты шкандыбаешь. Но не спотыкаются только святые, ибо они безработные, баклуши бьют. Живи в Магнитке, работай! Трудно будет. На каждом шагу встретишь сопротивление. Но все, что движется, встречает сопротивление. Это закон жизни. Нельзя роптать на встречный ветер. Ропщи на попутный — он ослабляет волю, делает мускулы дряблыми. Живи, Санька! Несчастье крепко бьет, но оно учит уму-разуму. Это хорошо знали еще древние. Живи! И не обижайся на друзей. Плох тот друг, кто умалчивает о твоих недостатках. Хорош тот недруг, кто ткнул тебя мордой в твои же слабости...

Гарбуз и Губарь ушли. Их сменила Ася, Вошла в мою комнатушку, посмотрела на меня сквозь слезы и спросила:

— Лежишь? Придуриваешься?

Я вскакиваю, кричу:

— Что тебе надо?.. Уходи сейчас же!

— Не к тебе, мыльный пузырь, пришла, а к твоей совести. Почему не скажет она, что не виновен Алеша в гибели этой женщины?

— Какой женщины?

— Этой самой.

— Почему не называешь ее по имени?

— А у нее нет имени.

— Как нет? Есть!

— Нету.

— Есть!

— Назови! Ну? Чего ж ты молчишь?

Не могу вспомнить, как ее зовут. Людмила?.. Люба?.. Люся?.. Лада?.. Ужасно. Родное имя выветрилось из головы.

Стрелочница смотрит на меня и смеется.

— Так оно и должно быть. Клин клином вышибают. Ее забыл, а меня век будешь помнить. Ася!.. Ася!.. Ас...с...с... Буду медово жужжать над тобой днем и ночью, если братеника из тюрьмы вызволишь. Не виноват Алешка. Не он ее зарезал, а я. Думаешь, зря я тогда в голове твоей стала копаться? Увидела, как Ленка подкатила. Позлить ее захотела. Ишь какая! Одна баским парнем владеет! Несправедливо! Теперь все выдается по норме. Равноправие так равноправие. И мне чуток должно перепасть. Не думала я и не гадала, что ее кровью умоюсь. Я так и сказала следователю. Не поверил. Не имеет права верить сестре обвиняемого. Подозревает, что хочу пожертвовать собой, выручить из беды брата. Шурик, засвидетельствуй мою правду. Тебе, знатному, поверят.

— Не сообщник я тебе, ведьма!

Поднимаю кулак, чтобы убить убийцу, но она исчезает.

И тут опять появилась Лена. Теперь она невидимка. Не вижу ни ее лица, ни рук, ни синего платья, ни босых ног. Слышу ее голос, тихий, скорбный, оттуда, издалека:

— Так вот ты какой!.. Подпустил ведьму, позволил гадать на своих мозгах... Что ты наделал, Саня? Как будешь жить? Кто скажет тебе правду? Пропадешь и без правды и без меня.

— Не уходи, Лена!

...Ушла!.. Навсегда.

Заглохло, растаяло, исчезло в тишине эхо ее голоса.

Потом явился Ваня Гущин. Вошел и, не поднимая глаз, сразу начал заполнять блокнот крупными, с торчащей во все стороны щетиной, ежастыми буквами. Исписал все страницы и, так и не посмотрев на меня, скрылся.

Был и Быбочкин. Его холодная, сырая тень накрыла меня. Стоял у моего изголовья с траурной повязкой на рукаве и, заглядывая в шпаргалку, произносил речь:

— Мы должны почтить память... Мы должны увековечить... Мы обязаны... Наш долг...

Был и Тарас. Подмигнул по-свойски, показал редкие зубы, расхохотался, пропел:

— Сегодня я, а завтра ты!.,

Был и Атаманычев-старший. Топтался у порога, качал головой, вздыхал:

— Вот какой я прицельный оказался. Сам не рад. Всю жизнь вот так: без промаха бью, наповал. Остерегаюсь теперь предсказывать людям судьбу. Себе одному только говорю: раки любят, чтобы их живыми варили.

Был и Антоныч. Подошел, положил теплую руку на холодный мой лоб, отчеканил:

— Пришло время, когда ты сам себя можешь судить. Давай, Саня!..

Был еще кто-то в сапогах, в ремнях, с кожаным портфелем, не то милиция, не то военизированная заводская охрана.