Я люблю

Не я победил, а меня победила Ленка. Еще и еще целую ее. Вот она, моя райская «молния». Примчалась. Вытащила из бездны, человеком сделала.

Ленка смеется, шлепает меня твердым телеграфным бланком по одной щеке, потом по другой. Я перехватил ее руку, покрыл поцелуями.

— Пусти, чумной! Слушай, что тебе говорят! Телеграмма! Из Москвы! Александру Голоте! Не понял? Тюлень ты все-таки, Санька. Такое счастье ему привалило, а он. — Тычет мне в лицо вонючий, одубелый от клея телеграфный бланк. — Знаешь, что здесь написано?

— Знаю!

— Ну?

— Антоныч просит отложить нашу свадьбу до его приезда.

— Нет! Гадай еще! Да смелее! Больше фантазии!

— Саша Косарев сделал тебя своим заместителем?

— Не обо мне речь.

— Ты признана первой красавицей России?

— Перестань!

— Ленке Богатыревой присвоено звание Человека.

— Я же тебе сказала: не обо мне речь. На свой аршин меряй счастье.

Я беру ее за плечи, долго смотрю ей в глаза и тихо и очень серьезно говорю;

— Ты мое счастье, Ленка.

Поверила. Дошло!

Перестала смеяться. Внимательно, блестящими глазами вглядывается в меня. Рука с бумажкой забывчиво опущена.

Склоняется ко мне, тихонько прикасается своими мятными губами к моим губам. Ничего не сказала. И не надо нам никаких слов. Смотрим друг на друга, и все нам ясно на сто лет вперед.

— Ну что там? — спрашиваю минуту спустя, когда мы поднялись наверх, в мою комнатушку,

Ленке передалось мое состояние великого покоя и уверенности. Самым обыкновенным голосом, даже вроде с насмешкой она произнесла:

— Писанина Голоты горячо одобрена в Кабинете рабочего автора и в издательстве, срочно готовится к печати.

Нет, не дурака валяет милая. Такими вещами и самый лютый враг не посмеет пошутить. Чистую правду говорит Ленка.

— Рукописью заинтересовался Алексей Максимович Горький.

— Горький?! — закричал я.

— Прочитал. Одобрил. Печатает в своем альманахе «Год XVI». Вот обо всем этом и сказано в телеграмме.

Я взглянул на телеграфные строчки и тут же уткнулся лицом в колени Ленки. Не могу смотреть ни на любимую, ни на белый свет — больно глазам. До ослепления больно. Ленка тихонько перебирает мои волосы и терпеливо ждет, пока я приду в себя, немного освоюсь с новым положением. Да разве к этому привыкнешь? Ударник, призванный в литературу! Автор! Писатель! Крестник Алексея Максимовича! Всю жизнь буду удивляться, радоваться, верить и не верить, что сам Горький одобрил мою писанину.

Глава десятая

Поезд делает последний поворот — и вот она, долгожданная Магнитка! Так рвался к ней, два часа в окне торчал, выглядывал, боялся пропустить момент, когда покажется, обрадует своими северными воротами со щитком Алеши «Шапку долой, товарищ! Ты находишься на переднем крае пятилетки», а она встретила... Солнца нет и в помине. Земля раскисла, в мутных лужах. По небу туда и сюда перемещаются облака, громадные, грифельного цвета, круглые, похожие на бурьян перекати-поле. Магнит-гора спряталась под черным малахаем дождевой тучи. Заводские дымы ползут по крышам цехов, цепляются за мачты высоковольтных линий. Воздух насыщен влагой, туманом и дымом.

А бараки с их черными толевыми крышами, с их облупленными, обшарпанными, в ржавых серых, черных и желтых потеках, стенами, с наглухо закупоренными, грязными, бельмастыми окнами, с уродливо торчащими трубами показались мне, после Москвы и Ленинграда, просто страшными.

Ленинград с его Зимним дворцом, Эрмитажем, аркой Генерального штаба, Сенатской площадью, улицей Растрелли, решеткой Летнего сада, набережной Невы — и бараки, халупы, землянки Магнитки!..

Ну и ну! Да разве мы, строители нового мира, менее, чем князья и графы, нуждаемся в удобствах, в красоте, в чудесных жилых дворцах?

Вот и наш знаменитый вокзал. Смотрю на него незатуманенными, чистыми глазами, глазами Антоныча. Да, неказист. Вагон, кажется, еще больше врос в землю, одряхлел. Две недели назад все окна теплушки были застеклены, а сейчас две рамы забиты фанерой. Надпись «Магнитогорск» наполовину изгрызли дожди, ветры, солнце.

На вокзальной площади, на захламленной, ухабистой десятине, кишмя кишит толпа встречающих, провожающих, отъезжающих и прибывших. Все спешат, каждый пересекает дорогу другому, все толкаются, наступают друг другу на ноги. Никто не считает себя виноватым, когда саданет тебя углом тяжелого, окованного сундука или гузырем мешка, набитого всяким добром. Никому нет дела до того, откуда и с чем ты приехал. Принимают за такого же, как сами, сезонника, завербованного, ищущего свое место под солнцем.