Я люблю

— Все о том же... о коммуне, о ее радостях и печалях. О себе, о тебе, о таких, как ты!

Не любит Антоныч телячьих нежностей, но я все-таки рискнул — обнял его.

— Ура! Да здравствует воспитатель, призванный в литературу!

Антоныч строго смотрит на меня и вдруг озорно подмигивает и скалится чистым золотом.

— Бессовестные мы с тобой люди, Санька! Мало нам того, что мы ударники, педагоги, воспитатели, почетом и уважением пользуемся, письма от Горького получаем. Подавай нам еще и писательское звание, славу и гонорары. Ну и нахалы!

Он хлопает себя по коленкам и оглушительно, так, что в окнах стекла дрожат, хохочет.

Веселый человек! Самый веселый из всех важных и серьезных дядей. Вот чего мне не хватает! «Если бы ты, Санька, умел веселиться, тебе бы вовсе цены не было», — говорил когда-то, еще в коммуне, Антоныч.

Поднимаю стакан с вином, улыбаюсь во весь рот.

— Помолимся, батько, как, бывало, в коммуне?

— Помолимся, сынок!

— ...«Действуй, пока еще день, придет ночь, и никто уже не сможет работать...» — начинаю я.

— «...Всякий истинный труд священен, — подхватывает Антоныч. — Он пот лица твоего, пот мозга и сердца; сюда относятся и вычисления Кеплера, размышления Ньютона, все науки, все прозвучавшие когда-либо героические песни, всякий героический подвиг, всякое проявление мученичества, вплоть до той «агонии кровавого пота», которую все люди прозвали божественной».

Антоныч умолк, а я продолжал:

— «Если это не культ, то к черту всякий культ! Кто ты, жалующийся на свою жизнь, полную горького труда? Не жалуйся, пусть небо и строго к тебе, но ты не можешь назвать его неблагосклонным; оно как благодарная мать, как та спартанская мать, которая, подавая своему сыну щит, сказала: со щитом или на щите! Не жалуйся, спартанцы тоже не жаловались...» Выпьем, батько, за тех, кто не жалуется на свою судьбу!

Не привержен я ни к пиву, ни к водке, а сейчас пью с превеликим удовольствием.

После третьего стакана Антоныч разрезал веревку на картонной коробке, вытряхнул на газету стружку и достал маленькую копию знаменитой Венеры Милосокой, высеченную из старого мрамора. Торжественно водрузил ее на этажерку поверх томов Толстого, сказал:

— Это тебе вроде свадебного подарка. Избавился! Босоножка порядком обрыдла мне. Старик! Не там, где вы, молодые, красоту ищу. Смотри, изучай, размышляй — и «выпрямляйся»! Читал Глеба Успенского «Выпрямила»?

Хорошо помню эту безрукую, голопузую, с открытой грудью босоножку. Изрядно она смущала нас, подростков, когда мы приходили в холостяцкую келью Антоныча.

— Спасибо, батько!

Неожиданно появляется Лена. Не вынесла одиночества.

Стоит, смотрит на Антоныча серьезными, внимательными глазами, а губы веселые, улыбаются.

— Она, ей-богу, она! — воскликнул Антоныч. — Встал, протянул Ленке обе руки. — Здравствуйте! Вот вы какая! Лучше, чем представлял вас по письмам Александра. А уж он так вас расписывал! Здравствуйте, Босоножка!

Я засмеялся. Антоныч — мастер придумывать новые имена. Всех коммунаров по-своему окрестил.

Он посмотрел на дымчато-белую мраморную фигурку.

— Оказывается, зря я привез тебе в подарок эту мертвую красавицу. Увезу. «Выпрямляйся», глядя на живую.

Всякая женщина зарделась бы от таких слов. Смутилась и Лена. Улыбнулась, встала рядом со мной.

— Ему не надо «выпрямляться», он такой правильный, что дальше некуда.

Антоныч шумно захлопал ладонью о ладонь. Доволен словами Лены.

Наконец угодили дорогому гостю!

Интересно, что скажут о нашем времени лет через двадцать — тридцать? Неужели будут судить о нас только по внешнему виду, довольно-таки неказистому? Неужели не сумеют заглянуть нам в душу?

Друзья из прекрасного далека! Перелистывая пожелтевшие хрупкие газеты и журналы времен первой пятилетки, внимательнее всмотритесь в наши грубоватые черты, вслушайтесь и сердцем в наши песни и заклинания!..