Я люблю

— Согласен! — Гаврила снял картуз. — Сыпь сюда свои ударные червонцы.

Я швырнул Гавриле тридцатку. Посол нахлобучил картуз вместе с деньгами на лысую голову.

— Отрыгнутся, голуба, тебе свинские червонцы! — сказал он и загремел вниз.

— Что ты наделал? Тюфяк! — заорал на меня Васька. Он бросился вслед за Гаврилой. Сорвал картуз, забрал тридцатку. Вернулся на паровоз, распахнул шуровочную дверцу. Раскаленный воздух втянул бумажку в огонь.

— Чуешь, Санька, какой дух пошел? Перегарный. Чистая блевотина.

Скрипит, фыркает чернилами, рвет бумагу перо. Самописка, а сопротивляется. Трудно писать о себе такое. Трудно, а надо.

Самая прочная сталь рождается из жидкого чугуна, сереньких флюсов, воздуха, огня, газа и покоробленного, битого-перебитого ржавого скрапа.

Что ж, старым железом, ломом придется войти в новый стальной брусок, в рельсы, в броневую плиту, в блюминг, в крыло самолета, в перо ученого, в скальпель хирурга.

Глава четвертая

Иду в редакцию. Ваня Гущин вскакивает, бросается навстречу.

— Добро пожаловать, старик! С чем хорошим прибежал?

— Посоветоваться пришел, — говорю я.

— Отставим на часок твои личные хлопоты. Ты, старик, вот как мне нужен! — Ваня бережно ударил себя по кадыку ребром ладони и вдохновенно взглянул на пухлый комплект «Правды». — Читал сводку с трудового фронта? Стальной Донбасс топчется на месте!.. Прорыв на днепровских заводах!.. Позорное отставание уральских доменщиков!.. Затухает костер соревнования. Надо подбросить сухих дровишек. Ты в этом деле меткий застрельщик. Пульни и трахни в самое яблоко прорыва. Розжував?.. Вызывай кого-нибудь на соревнование. Кто достоин твоей храбрости? Диктуй!

— Какая там храбрость! Сам в прорыв попал.

— Опять прибедняешься, старик. Надоело! Диктуй: кого вызываешь?

— Постой, Ваня. Не застрельщик я. Оскандалился. На черепахе мое место, а не на аэроплане.

— Брось трепаться! Диктуй!

— Послушай, Ваня! Неприятности у меня. Личного порядка.

— Заткнись, говорю. Общественное выше личного.

— А разве общественность не из личностей состоит?

— Не разводи философскую антимонию! Некогда! Давай дело будем делать. Темпы, старик, темпы! Время, вперед! Отсталых бьют. С кем хочешь соревноваться? Диктуй, живо!

А может быть, и прав Ваня? Может быть, действительно прибедняюсь, антимонии развожу? Чем же, если не трудом, я искуплю свою промашку? Только труд делает человека человеком, приближает его к истине. Только трудом совершенствуются люди, мир, земля, реки и моря. Горе, тоска, печаль, сомнения, угрызения совести, отвращение к себе и даже черное отчаяние — все сгорает в священном пламени труда... Так вразумлял нас, одичавших пацанов, Антоныч.

— Эй, старик, куда тебя унесло? Вернись на землю. Диктуй!

— Алексей Атаманычев! — сказал я. — Трудно с ним соревноваться, но...

— Атаманычев?.. Не пойдет! — категорически заявил Ваня и лихо рубанул воздух ребром ладони, будто сносил кому-то голову. — Сектантский сынок. Отродье. Есть у тебя на примете человек с чистыми руками?

— Алешкины руки, если на то пошло, чище моих.

— Ого! Не советую, старик, чужой картой козырять, прокозыряешь собственную. Переварил? Давай другую кандидатуру.

— Лучшей не найдешь! В прошлом месяце он больше меня вывез чугуна, меньше сжег угля. И вообще — замечательный машинист. И парень хороший.

— Да? — усомнился Ваня.

— Можешь проверить. Вот!.. — Я бросил на стол свой рабочий дневник. В нем были показатели всех паровозов.

Ваня внимательно их изучил. Крякнул, почесал затылок.

— Це дило треба розжуваты. Розжував! Хай живе! Рискнем. На безрыбье и рак — рыба.

Ударил кулаком по столу, словно вбил большущий гвоздь.

— Заштопано и заметано! Завтра тиснем договор! Переходим к личному вопросу. Что стряслось, старик?

Я рассказал о происшествии на угольном складе, как опростоволосился на перегоне, осмеян грузчиками, как выручил меня из беды Атаманычев и как я отблагодарил его за это. Всю правду выложил. Ничего не утаил.

Ваня внимательно выслушал и рассердился.

— Мало каешься, старик! Поднатужься! Вспомни вдову, которая сама себя высекла! Эх ты! Губошлеп, а не застрельщик социалистического соревнования! Ты это или не ты, старик? — Ваня потыкал меня карандашом в грудь. — Оболочка твоя, а содержание... либеральная трухлятина вместо стального ядра. Где, когда растерял себя? Кто вытряхнул из тебя живую душу?

С недоумением слушаю его.

— Не розжував? — Он хлопнул меня карандашом по голове. — Сырые у тебя мозги, старик. В чем каешься, дуралей? В том, что пресек классово-враждебный выпад? В том, что не позволил выродку измываться над социалистическим соревнованием?

— Постой, не тараторь! Я тоже так вгорячах подумал. Не подходит Тарас под выродка. Трус он, бузотер, разгильдяй, горлопан, только и всего.

— Допустим!.. А горлопаны разве не заклятые наши враги? Явление есть явление. Забудь, старик, как ты буксовал и растянулся, как Тараса саданул. Чепуха это на постном масле. Весь корень в том, что облит классовыми помоями молодежный паровоз, премированный скакун, а заодно и лихой наездник, ударник, рабочая гордость Магнитки, историческая личность.

— Перебор, Ваня!