Я люблю

— Очень рад. Где же он пропадал?

— Ты поешь, Саня, а потом расспрашивай, шо воно и як.

— Ну, знаете, по такому случаю и аппетит появился. Да не какой-нибудь, а волчий. И вы со мной давайте.

— Я дома харчевалась. Ешь сам.

Я проглотил первый вареник и воскликнул:

— Сто лет не пробовал таких! С самого детства!

В одно мгновение подобрал все угощение. Ну и вкуснота!

Тетя Маша умилялась, глядя на меня, и даже слезу смахнула. Чем не мать-кормилица!

— Саня, а семейных карточек от старой жизни не осталось?

— Какие там карточки! Все пропало.

Она посмотрела на фотографию Ленки.

— А это кто? Знакомая или из журнала «Огонек»?

— Лена Богатырева! Первейшая девушка на свете. Скоро поженимся.

— Пригласишь на женитьбу?

— Обязательно.

— Не положено свадьбу играть без матери. Добрый это обычай. Хочешь, я буду посаженой матерью?

Я чуть не рассмеялся. Ну и ну! Герой горячих путей, «историческая личность», депутат — и вдруг старорежимная свадьба!

— Мы по новому обычаю сыграем свадьбу, — говорю я. — С комсомольским припевом.

— Ничего, приспособлюсь!

Она берет фотографию Лены, смахивает с нее пыль, вздыхает.

— Значит, невеста? А я подумала, твоя Варвара. Пропала девка! Вспоминаешь сестренку?

— Как же! До сих пор снится: то в лесу бегаем, то купаемся в речке...

Опять разжалобилась тетя Маша, тихонько шмыгает носом.

— Поискал бы как следует ее. Я вот нашла. Может, и она войну и голод перетерпела. Бабы живучее вас.

— Вряд ли уцелела! Гордая она. Не стерпела обиды. Руки, наверно, на себя наложила. В общем, пропала. Ни слуху, ни духу.

— Да разве это гордость — руки на себя наложить? Надо было плюнуть на обидчиков и жить-поживать. Я б так сделала.

Не зря она это сказала. Может, действительно сделала что-нибудь этакое. Напрасно я на нее наговаривал. Не похожа она ни на бывшую, ни на малахольную.

— Тетя Маша, где пропадал ваш Шурка? Где он теперь проживает?

— Здесь он! — сказала Марья Игнатьевна и кивнула за окно.

Глава одиннадцатая

Тревога!.. Тревога!.. Тревога!.. Во все концы Магнитки носятся комсомольские патрули: то помогают медным каскам тушить пожар на Коксохиме, то откапывают в котловане грабарей, заваленных глиной, то отгоняют подальше от Магнитки таборы кочевников с их тифозными вшами и трахомой, то усмиряют ретивых молодцов, затеявших драку среди бела дня.

А меня Костя Шариков нацелил на «княжеские хоромы». Так он назвал обыкновенный барак за то, что в нем не уживаются завербованные. Текут, как песок между пальцами. Неслыханно привередливы: жалуются на особо лютых клопов и на какую-то нечистую силу, «а обидную тесноту, на кошмарный, будто бы в сто сорок ноздрей, забористый ночной храп и опять же на разгул какого-то домового.

Ну и выдумщики! Шило, торчащее в одном месте, а не домовой, не позволяет им укорениться на земле Магнитки.

Каких только летунов не перебывало за два года в этом злосчастном бараке!.. Полтавские грабари, смоленские плотники, тамбовские каменщики, белорусские лесорубы и пильщики.

Нынешние постояльцы всей артелью сдали рабочий инструмент, спецовку, продовольственные карточки, затребовали справки об увольнении.

Хорошо еще, что так бегут, в открытую, организованно. Бывало и похуже. Дезертировали втихомолку, не востребовав документов, прихватив с собой казенные простыни и одеяла, продовольственные карточки и не вернув проездных, суточных, подъемных и авансов на обзаведение.

Костя Шариков, выпроваживая меня в хоромы, думал, как мне кажется, так: «Ни черта не выйдет у тебя, Голота...»

Усердно работаю педалями велосипеда и обдумываю, как я оглушу, пристыжу и образумлю дезертиров. Не видел я их, но все равно знаю, из какого гнезда они вылетели. Не имеют рабочей закалки. Не побывали в пролетарской огненной купели. Не смыли с себя грязь пережитков. Бородатая деревенщина. Заскорузлые, пропахшие землей и навозом дремучие дядьки. Глазки блудливые. Окающий говорок. Веревочные и лыковые лапти. Истлевшие от столетнего пота рубахи. Сермяжная, вчерашняя, обреченная Русь!

Бегут от Магнитки потому, что не выдерживают ее бешеного темпа. Тихоходы. Лежебоки! Привыкли зимой на горячей печке лапу сосать, у бога погоды вымаливать, на его милости надеяться. А тут вкалывай круглый год, днем и ночью, без оглядки на солнце и дождь, ветер и пыль. На одни свои мозолистые надо уповать. Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой. По царской короне ударили революцией. Соху, сивку-бурку и треклятый недород бьем трактором.

Эх вы, бородачи!

Перед дальней, беспокойной дорогой дезертиры решат соблюсти дедовский обычай. Плюхнутся «а свои сундучки с висячими замками, на «сидоры», чувалы, торбы, набитые всяким хламом, и станут понуро шептать молитвы.

В такую минуту я и вторгнусь. «Привет вам, папаши, от горячих людей Магнитки! Рабочий посол я. Для переговоров прислан».

Длиннобородый мудрец, голова артели, поднимется с примятого оклунка, отрежет: «Опоздал! Недосуг нам переговариваться. Так что не обессудь, родимый: вот тебе бог, а вот и порог. Покедова, паря!»