Я люблю

Ну и бабахает старикан. Это я бездельник? Я болтун? Эх! Будь этот дядя помоложе, дал бы я ему прикурить от своего кулака, сказал бы что-нибудь... разэтакое. Старорежимный картуз ты, а не делатель. Ничего не понимает в нашей жизни этот брюзга. Временное это явление — карточки. Переборем! Но зато нет у нас всяких там карлов, францев, помещиков, казаков с нагайками и жандармов. Это навсегда, навеки.

Помалкиваю. Не проймешь заскорузлое старье никакими словами. Пусть себе пузыри пускает.

Мой сосед по очереди, тоже бородач, толкнул меня, шепнул:

— На кого набросился, агитатор? Это же Митрич!

Митрич?!. Провалиться бы мне на месте. Действительно, пальцем в небо попал. Митрич!.. Его портрет не сходит с почетной доски ударников. Мастер. Чародей огнеупора. Раньше золотом платили немцам и американцам за то, что выстилали кирпичом стенки мартеновских печей так, чтобы не просочилась в щель плавка и не ушла в землю. Митрич, появившись в Магнитке, заменил иностранцев.

Надо бы извиниться перед ним, но я помалкиваю. Невпритык мои добрые мысли с языком.

— Кто крайний? — слышу я певучий, знакомый голос. Оборачиваюсь и вижу ту самую женщину, которая потеряла брата и в справедливости разуверилась.

— Здравствуйте! — говорю я, как можно приветливее. Не помню, не желаю помнить своего недавнего разговора с Марьей Игнатьевной. Мало ли чего не выпаливают люди в горячую минуту! В тот раз она наболтала лишнее, а сейчас я Митричу ярлык навесил... Нехорошо это. Все мы одно дело делаем, социализм строим.

Марья Игнатьевна, конечно, не хуторянка. Она или ее муж вкалывают на горячих местах, зарабатывают ударные талоны на дефицитную шамовку. Лещ в маринаде! Бычки в томате!

Какие только мысли не приходят в голову, когда топчешься в очереди!

— Вы, кажется, не узнали меня, тетя Маша?

Она смотрит на меня внимательно и серьезно, молчит.

Заковыристая, вся ребусами пропечатана.

Я перестаю улыбаться, показываю своей соседке спину. И тут слышу ее тихий голос:

— Саня!..

Вот снова начинается чертовщина! Ладно, давай! Медленно, будто мои шейные позвонки проржавели, поворачиваюсь к ней.

— Широкая у тебя натура, Саня: то в прорубь толкаешь, то кипятком ошпариваешь.

Еще один Митрич в юбке объявился!

— Это вы про что?

— А про то... прошлый раз разговаривать не стал, попрощаться забыл, а сегодня сам здравствуешься;

— Марья Игнатьевна, миленькая, я ж всего-навсего человек: потею в жару, дрожу в холод, обижаю ни за что ни про что хороших людей... В общем, ничто человеческое мне не чуждо. — Я перестал дурачиться, серьезно оказал: — Виноват я перед вами, тетя Маша. Несправедливо защищал справедливость.

— Смотрите, какие он слова знает! А я думала... одними геройскими козыряешь. И совестливый ты, оказывается, в очереди стоишь наравне с нами, задрипанными, хотя сияешь на всю Магнитку.

— Люблю я, тетя Маша, в очередях толкаться. Где еще услышишь такие умные речи!..

Растерялась, смолкла. Дошла стрела и до ее сумасбродной головы. Вот, оказывается, как надо разговаривать с тихопомешанными.

Очередь тем временем заметно подвинулась. Впереди меня недавно маячило не менее ста затылков, а теперь гораздо меньше. Ребятня, поскольку запахло прилавком, уступила свои места взрослым: заборные карточки соплякам не доверяют.

Стоим мы среди людей с Марьей Игнатьевной, видим, что делается вокруг, талоны и деньги готовим, но главное для нас не консервы. Друг другом интересуемся.

Все-таки она симпатичная, хотя и не все дома у нее.

И ее, Марью Игнатьевну, чувствую, тоже что-то притягивает ко мне.

— Ну, тетя Маша, были в милиции?

— Была. Спасибо, надоумил. Пообещали поискать моего братишку. Шурка Сытников! Родом из Таганрога. Двадцать пять годочков.

Утро. Солнце уже заглядывает в окно, а я еще валяюсь в постели. Залежался после ночной. Сбрасываю одеяло, вскакиваю, делаю гимнастику, моюсь остатками воды, припасенной еще вчера. Теперь не грех подбросить в топку калорий.

Ишь чего захотел! Была холодная картошка, но я ее слопал перед работой. Была вобла, но от нее остались на газете только сизые ошметки.

Придется сбегать к Ване Гущину, стрельнуть шамовки. Он хлебный парень.

Не успел выйти. Кто-то осторожно стучит подушечками пальцев в мою дверь. Деликатный посетитель. Столько гостей уже было, что я насобачился по стуку различать, какие они.

Так и есть — симпатичный! Тетя Маша. Раскраснелась от смущения. Стоит у порога и протягивает мне корзину, накрытую белой тряпицей.

— Вот, Саня, держи!

— Здравствуйте, Марья Игнатьевна! Что это вы?

— Вареники с земляникой и творожком... Сметанка из погреба, хоть ножом режь!.. Ешь, Саня! От пуза харчуйся.

Выставляет еще теплый горшок, полный беленьких вареников, головастый глечик с поджаристым каймаком.

— Ешь, Саня! Для тебя приготовила. Коровка у меня своя.

— Напрасно старались, Марья Игнатьевна. Не привык я чужими трудами кормиться. И не в тюрьме сижу, чтоб передачами пользоваться.

Она будто не слышала меня, вываливала на тарелку вареники.

— Уплетай, Саня! Заработал! Слезы мои сиротские осушил. Разыскался братеник.

Губы ее расползлись в улыбке. Расцвела, помолодела хуторянка.