Я из огненной деревни…

Переночевали, а рано собрали нас посреди деревни — всех, и старых, и малых, и больные которые — вынесли. Вынесли и поставили. И — допрос. Бургомистр из Выдрицы, — Карань его фамилия, Рыгор Васильевич, — он знал меня еще с детства: моя мать из Выдрицы была, я там у деда все был, когда был маленький. Ну, вот, он захотел Узнаж выбить. У нас партизаны стояли, а у них там, в Выдрице, доты были. Партизаны наступали и доты эти разбили. И эти полицаи… Там несколько французов было. Все поутекали в Крупку. Несколько полицейских убили они, а этот бургомистр удрал. А жену его — убили. И хату его спалили. Ну, у него было шестеро детей, кажется, но детей его не трогали.

А потом уже, когда они в Крупку утекли, отряд больший выехал к нам, и к нам эти немцы, этот карательный отряд приехал.

Допрос шел. Там следователь какой-то был, русский. По-русски чисто говорил, но в немецкой одежде. И меня вызвали там по списку. Бургомистр меня привел. Один немец с палкой стоит, сбоку, в хате. И вот он привел меня и говорит:

— Почему ты заготовку не сдаешь?

— Гумна у меня своего нема. А он говорит:

— А партизанам почему даешь? Я говорю:

— Партизаны с оружием, сами зайдут, возьмут, а что я им могу сделать.

Что мне говорить? А бургомистр говорит:

— У него два брата в партизанах. На меня.

А я говорю:

— Спросите у крестьянства. Мои братья взяты в кадровые.

Ага. Ну, он так и пишет. Записал, а потом бургомистр говорит:

— Он имеет связь с партизанами. — Обо мне: — Мы, говорит, партизанку поймали в Выдрице, и она говорила, что он связь имеет.

Записал он и: „Веди!“

Меня привел. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах — меня убьют все равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался — шага четыре туда и сюда. Он как пошел, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я — раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят — кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота — тут не было.

Так я и утек.

А всех поубивали.

Я пришел тогда, посмотрел — никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму — всех… И малых, и старых — всех…

Триста шестьдесят человек…»

2

Деревня Раховичи на юге Солигорского района Минской области.

На горизонте, вокруг, бывшие партизанские леса, а вместо когдатошнего болота — урожайная полесская равнина, культурные поля и сенокосы. Хаты, если смотреть с высокой улицы-гравийки, прямо тонут со всеми заборами да пристройками в зеленом паводке картофеля.

Миколай Павлович Брановицкийрассказывает.

«…Мы были в лесу — все наше сродство. Разведку слали мы, из наших, поглядеть, спокойно ли дома.

значит, доложили, что спокойно. Мы и поехали домой. Знаете, дети малые, надо их обогреть, обсушить…

Только я затопил плиту — тут явились немцы на пороге. А куда ты деваться будешь? Значит, обшарили все. Полиция немецкая. Один немец только крикнул: „Раус!“ Что такое „раус“, дак я немного понимаю: выходи или удирай, что-то такое. Погнали нас — и жену, и детей…

Как только вышли мы на двор, один молодой полицай кричит:

— Хозяин, давай вернись и давай нам мэду!

Не меду, а мэду. Ага, думаю, стой: раз „мэду“, значит, украинцы. Я говорю:

— Меду у меня нет.

— Выдирай пчел!

Стал я выдирать сам пчел своих, а тут уже некогда, гонят. Гонят уже всех. И они за меня и — туда. Все мое сродство. Это нас собрали двадцать шесть душ: стариков, детей…

Загнали в сарай и приказали:

— Молитесь богу! Кто молится, кто что…

— Прощайтесь!

Ну, стали прощаться. Знаете, там и плач, там и беда… Ну, а потом говорят:

— Становитесь на коленки, отворачивайтесь к стене!

Я, правда, поднялся и говорю так:

— Вы люди или какие-то… или какие-то звери, или кто вы такие? За что вы нас стреляете? Ну, вы стреляйте партизан. Ну, я — партизан, меня стреляйте. Но зачем вы грудного ребенка будете расстреливать? Зачем старика, который едва ходит? Кто вы такие?..

Правда, они ничего не ответили на этот мне вопрос. Они начали из автоматов стрелять. Я упал. А жена уцепилась за мою шею и упала на меня. И попадали еще трупы, с близкого расстояния из автомата не проходила пуля, чтоб через трупы и меня достать. Только правая сторона у меня, как лежала, вот такое положение, дак три пули попало, и еще две сюда, и одна… Шесть пуль.

Стреляли долго. Одной женщине попало, она упала на ребенка, он сильно плакал…

Средняя дочка моя, ей пять годов, стала плакать. Говорит:

— Папка, папочка, сильно больно!.. Я говорю:

— Тихо, дочечка, не плачь.

— Ой, папочка, я не могу терпеть!..