Я из огненной деревни…

Лежали мы аж до вечера А ночь ясная, мороз. Начали мы ползти. Она вперед, а я за ней… А тут у нас клуб стоял. Дак они пулеметы еще с клуба не сняли. Как заметили нас, что мы ползем, дак с пулемета по нас: тэ-тэ-тэ!.. А пули свищут! Перестанет стрелять, мы опять ползем, как те солдаты. А они снова по нас. С коленей кровь идет, с рук кровь идет. Замерзли. Без рукавиц. Зима. Снегу тогда много было…

— Господи, хоть бы какой-нибудь куст!.. Конец нам скоро… Выползли мы в конец села.

— Давай, говорю я, стоя пойдем.

Встали, взялись за руки и пошли. И кровь идет, и мерзнет эта боль…Пошли мы на поселок, зашли в одну хату. Где ж моя семья? Ни детей нема, ничего — погорело все!.. Я назад в огонь, а они меня не пускают. И зачем же я жить буду одна!..

Вот меня не пустили. Я сижу на печи. Боль невыносимая. Плачу.

А потом — мой идет! Слава богу милому, что хоть он остался!..

Жалко ж детей всех: а где ж Фаня с дитем, а где ж Надька? (Плачет.)А Толик где мой?.. Убили хлопца, убили девушку, семнадцать лет, такую красавицу… (Плачет.)Не могу рассказать вам… На жизню я выбралась. Нехай бы лучше я погибла!..»

Рассказывая, бабуля Агата то и дело нервно стукала то кулаками, то ладонями по столу. Когда мы попросили не портить таким образом магнитофонную запись рассказа, она послушалась и потом уже стучала руками по подолу, раздельно, а то и сложив их, как на молитву.

Дед слушал ее, время от времени согласно кивал головою, а слезы то вытирал, то забывал о них…

Когда же бабуля дошла до того момента, где ей надо было броситься через пламя, она заломила руки над головой и с выдохом «Господи!» разрыдалась. Иван Трофимович также затрясся от плача, уже не только беспомощный, но и почти по-детски беззащитный.

«…А дочка моя с дитем в лес утекла, — сказала бабуля, кое как успокаиваясь. — Один сынок остался… Вернулся раненый тогда. Лечила я ему ту ногу, купала в зельях и целовала ее от радости, что осталось в хате хоть одно дитя…»

МУЖЧИНЫ

1

В мозырской деревне Костюковичи, где мирных, беззащитных людей уничтожали «технически» — душегубками, мужчин отделили на улице от женщин, детей оставив с женщинами. Один мальчик от матери бросился к отцу… Каратель схватил малыша за руку и хотел его бросить в колодец. И вот отец, Софрон Каменский — от забора, где стояли мужчины, — рванулся к карателю, успел ударить его и даже самого в колодец бросить.

Односельчан, что сами видели этот случай, никого не осталось. Об этом после войны на суде рассказывал разоблаченный полицай. По окрестностям пошла легенда об отцовском горьком мужестве…

Продавщица одного из слуцких магазинов Зоня Михайловна Богданович, рассказывая о трагедии своей родной деревеньки Гандарево, вспомнила, между прочим, н такое:

«…Яник Алиновский с сыном несли цыбарку, коню сечку давать, а шли эти немцы… И немец сына застрелил, а Яник выхватил из-за пояса топор и убил этого немца.

Как убил он этого немца топором, так и пошли они остальных убивать. Все!.. Всех поубивали, подожгли и ушли…

Алиновский — Ян, но его и до пятидесяти годов называли Яником. А сыну Людвисю было годов семнадцать. У Яника топор был за поясом, и он — немцу по голове. Убил этого немца, а другой немец его убил.

Вопрос: — Вы сами это видели?

— Мы все видели. Мы ж на улице стояли. Он так с сыном, как шел, дак немец сына — трах! А этот, топор выхвативши, — да его! Немец упал. А его сразу тогда в кожух, в разные постилки, — забирали ж тогда у нас, — завернули, завернули, на воз положили и повезли с собою, этого немца…»

«Мы все видели», — говорит Зоня Михайловна. Однако, кроме нее, никто уже не засвидетельствует этого, потому что всех жителей маленького Гандарева в то утро убили (ради того ведь и приезжали каратели), а из тех девчат, что отобрали для отправки в Германию, сегодня живет одна она. Удалось убежать от расстрела и одному из ее младших братьев, двенадцатилетнему Миколаю, однако случая с Алиновским он не видел: был уже за сараями. (Рассказ его — в очерке «Свыше десяти».)

Дальше рассказывают сами мужчины.

Иван Карпович Саковец.

Нашли мы его в одном из переулков городского поселка Крупки Минской области, где у человека гряды под окнами деревянного домика. На грядах мы Ивана Карповича и увидели. После дождливо-пасмурного дня ясно заходило солнце, а человек, который уже на пенсии, оказался общительным, — повел нас в квартиру и рассказал о том, что происходило в его родной деревне Узнаж осенью 1942 года.

«…Я был женатый, у меня жена и трое детей было. Немцы когда оцепили Узнаж, то я остался дома. Переночевали. И немцы у нас ночевали. А я к отцу перешел. Моя хата с самого конца была, но я боялся. Потому что партизаны стояли у меня перед этим. Тогда не утечешь. Все в лес уйдут, а я с детьми… Дак я к отцу перешел. Он в середине деревни жил.