Я из огненной деревни

«…Немцы шли к нам так – одна партия из Копцевич, а другая – вон с того конца. А мы на улице были. На улице нас и побрали, погнали вон туда, в конец села. И там стоял такой на колёсах… Я не знаю, что это. Мы думали, что нас будут расстреливать. А они – за нас и группами загоняли в сараи, в хаты. Я попала во вторую группу. Одна я была и со мною золовка моя. Девушка. Так её в первую группу загнали, ранили в хате, она выползла и в колодезь упала. А може, её бросили туда? Не знаю. А я в сарай попала, а потом Павел отбил двери, и мы утекли. Горели все, и сарай тот горел. Стали утекать, а они нас давай бить. Мы вшестером утекали: Лукашевичиха старая, Сергеева мать, Веры Токалиной мать вместе со мною утекала из сарая, тётка Дарья утекала. Тех поубивали, а мы втроём остались. Я за такую вот копёнку забежала и села. Шептала та копёнка – так стреляли по ней. И я осталась живая. Я с двадцатого года сама, а дети мои были тогда в лесу, двое детей было у меня. Не понимала я ещё, думала: хаты у нас хорошие, новые, дак буду просить, чтоб они их не палили. Потому что поговаривали, что жечь будут, но никто ж не думал, что людей будут жечь и расстреливать…

Как я подняла из-за копны свою голову, дак они стреляли, а я побежала, а потом увидела, что за копной сидит Ева Горбань. Вот она (показывает на соседку). Я хотела взять её, а она говорит: «У меня нема ног». Я её и бросила. Мне ж не жаль было ничего, я и детей своих не жалела, бросила, я и сама себя не жалела. Не знаю, кто их, моих детей, побрал. Сама побежала в лес…»

Это и так говорила, рассказывала нам Вера Тимофеевна Какора в деревне Великие Селютичи Петриковского района.

А может, она наговаривала на саму себя? И детей, видишь, «не жалела», и «самой себя не жалела», и соседей.

Можно спросить: а зачем это человеку – так на самого себя наговаривать?

Вопреки всякой логике, казалось бы.

Но много ли (мог бы спросить такой человек) «логики» в целом мире? Где такое творилось, где такое возможно. Вот и говорит, действительно, не жалея ни себя, ни тех, кто будет слушать. И тогда рассказ человека звучит жестоким вызовом: можете ужасаться, можете возмущаться! Мир вон какой, так не требуйте и от меня! Люди, пережившие такое, ныне живущие среди нас, – эти из числа наиболее крепких. Большинство же сразу или через недолгое после войны время ушло из жизни – вслед за болью своей, вслед за детьми, родителями, что так страшно погибли.

А эти всё держатся в жизни: одних держит новая семья, новые дети, работа, старческие хлопоты около внуков; других, одиноких, держит в жизни, возможно, как раз как память об утрате, потому что человек противится, не хочет, чтобы самое дорогое исчезло окончательно – вместе с ним. Потому что и мёртвый для человека тоже иногда ещё раз умирает. «Ещё больше» умирает – уже окончательно. Даже мёртвое дитя своё мать будет спасать (если надо, жертвуя собой) от этой «другой», от новой смерти, вот как Мария Фёдоровна Кот из деревни Великие Прусы в Копыльском районе:

«…Схватила младшую, ей было девять лет… Горит и на ней платье, и на мне горит… Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню – за старшей… Мало что поубивали, а то ж ещё и сгорит!.. Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое!..»

Мать спрятала застреленных детей в яму. А потом ещё раз, жизнью рискуя, вернулась к детям. И говорит нам про это, про убитых.

«Приползла к яме. Живые ли? Не съели бы свиньи…»

Да, человек может жить ради памяти: чтобы в ней, в его памяти, и дети его жили – убитые, сожжённые. Может, потому и держатся многие – силой любви человеческой, материнской: та память, которая их сжигает, она же их и держит на свете.

Люди из огненных деревень – как и все, могут быть озабочены и пенсией, и тем, что внучка не поступила в институт, и шифер им нужен, и сено для коровы. И нам, слушая, записывая, надо было принимать самое практическое участие в этих их хлопотах. Потому что, к сожалению, случается, что не все ещё понимают, что к этим людям отношение должно быть, ну, хотя бы такое же, как к инвалидам или ветеранам Великой Отечественной войны.

Однако же там, где проходит огненная черта их памяти, там все заботы и практические интересы исчезают. За той чертой забота одна: чтобы сказать одну только правду, чтобы люди знали её. Даже удивляешься, насколько искренне человек может говорить, рассказывать всё – и то, что, казалось бы, звучит ему не на пользу…

Многие рассказы не просто правдивые, а даже пугают своей беспощадной правдой. Уже и хочется невольно, чтобы её меньше было. Но человек говорит, поистине не жалея самого себя.

«…Моя одна дочь была в Германии, забрали мою дочь, а одна дома была. Ну, дак он пришёл, мой хозяин, и дочь пришла из лесу, и трое деток привезли ещё. Дак я говорю:

– Анупрей, ты знаешь что, бери ты этих детей, да идите в лес назад.

– Эх ты, такую-растакую, будешь мне всё прятаться!..

Не слушается, не слушается меня мой дороженький!