Я из огненной деревни

Живут среди других сегодняшних людей – также сегодняшние, те, кого мы искали, переезжая из области в область, из района в район, из деревни в деревню… По спискам обкомовским, облисполкомовским, потом – по райкомовским и райисполкомовским, а дальше – по живой цепочке человеческой памяти: назвал человек факт, фамилию, деревню – едем туда, а там – новая цепочка, к другим фактам и людям, которые, может, нигде, ни в каких бумагах и не означены. Цепочка эта ведёт ко все новым и новым воспоминаниям, трагедиям, человеческой боли и жестокости нелюдей, сразу перебрасывая тебя, а вместе с тобой и солнце, и улицу с детскими лицами и голосами, и дома, и лес, и дорогу – туда, на три десятилетия назад.

Вот остановился наш «газик» среди песчаной, какой-то чересчур широкой улицы. После пожаров и от послевоенного безлюдья возникала такая «просторная» планировка. Надо начинать разговор с женщинами, что по-воскресному сидят у старых, ещё довоенных берёз. Тут вот дети вертятся, хоть и не очень много их сегодня в деревнях.

По-разному, в разных условиях, начинаем беседу – сразу с объяснения, кто мы и зачем ездим.

– Ой, вспоминать это легко ли?

– Ещё один только раз расскажите, – убеждаешь, как извинения просишь, – мы запишем, напечатается это, пусть люди знают…

Однако бывает, что откладываем такой разговор надальше, потому что самим хочется обычной сегодняшней беседы, чтоб и солнце сегодняшнее оставалось, и смех, и голоса детские не исчезали…

Начинаешь с другого, издалека:

– Это – Погулянка? И теперь так деревня ваша называется? Должно быть, весёлыми людьми были деды и бабки, что так назвали.

– А почему ж! А мы разве скучные?

Ну, вот, мы неожиданно сами себе усложнили задачу. Теперь попробуй перейти к тому.

– В войну у вас тут…

И женщины, будто и тона не меняя, громко – о том, что «было, а как же, хватило всем!». Но уже несколько лиц как бы отделились от остальных. Это замечаешь сразу. Прежде всего глаза видишь – остановившиеся на чём-то там, в прошлом…

Живёт человек, как все, у многих и семьи новые, и детей бывает много, тоже «новых». Нет, не обязательно лица, глаза эти будут печальные или строгие (хоть таких большинство). На некоторых держится какая-то непонятная усмешка, которой сам человек, кажется, и не чувствует. Нет, человек совсем нормальный. Ненормально то, что он знает, что помнит этот человек, что помнят люди из огненных деревень.

Эмилию Карловну Партасёнок мы вначале не застали дома. И соседи помогали – не нашли. «Только что была у нас, а куда побежала – разве, може, на тот конец!» Мальцы, что играли со старыми автомобильными шинами, авторитетно разъяснили:

– Бабка Амиля дома не сидит!

А когда возвращались из другой деревни, мы снова завернули в Засовье (это на Логойщине Минской области), Амиля Карловна уже ждала нас в своей хате. Немного растерянная, с недоумением: кому и зачем она так понадобилась, что и раз к ней заехали, и пообещали (через соседей) ещё раз специально приехать. Первое, что услыхали от неё:

– Живу одна: не могу, чтоб кто крикнул, чтоб стукнул.

Не может. Но не может и без людей, а потому и не сидится ей в тихой хатке.

«…Я как стану рассказывать, дак вся трясусь…» (Смеётся.)

Неожиданный этот смех смущает, даже, кажется, пугает её саму. Чёрная, морщинистая рука, сжатая в кулачок, старается прикрыть улыбающиеся старческие губы. И кулак этот, и губы дрожат, как у малого дитяти. Которое вот-вот закричит от боли, от обиды…

«…дак вся трясусь…

В Литвичах немцы приехали молодёжь брать в Германию, а партизаны подползли и стали там их уже бить… А они опять в воскресенье раненько приехали в Литвичи. А уже тогда приехали к нам в двенадцать часов. Тогда уже приказали они… У нас был Жаворонок, староста, местный. Как партизаны подойдут, так он собирал им что надо, а как немцы подойдут, дак он и немцам тоже. Ну, они приказали старосте этому, чтоб собрал яиц… Ну, люди ж боятся сильно… Я тоже одна была с двумя девочками своими, дак тоже боялась. Я из хаты не пошла. Сильно их, этих немцев, боялась. (Смеётся.)

Они ходили там по хатам. И к нам приходили. Мои были девчата небольшие.

На этом месте брат мой двоюродный жил, дак я пошла к нему. Спрашиваю, что будет, може, в Германию будут брать. Девчата мои… Одной уже шестнадцать было. Дак он говорит:

– Нас не будут брать никого. Тут из нашего Засовья нема никого ни в партизанах, ни в полиции, нигде…

Ну, я пошла домой и легла с этими своими девчатками спать. Назавтра я одну разбудила. Выпустить корову. А там, где моя тётка жила и я сеяла картошку, там был мой приусадебный участок. Так был на участке погребок такой выкопан, и будочка землёй обсыпана. Дак я говорю дочке, чтоб шла к корове, а я побегу картошки возьму. Взяла посудину какую-то… (Смеётся.) И вдруг они стоят там, возле тётки моей, пять человек. Одна женщина подошла к ним, спросила о чём-то. А я потом подошла к ней и тихонько говорю:

– Виктя, что они тебе сказали?

– А я, – говорит она, – спрашивала, можно ли выгнать корову в поле, дак они сказали, что только на выгон.