Я из огненной деревни

Ну, и мы все… Легли. Тогда… Стоит он так на пороге – мы вот тут лежим. Бил он, бил, бил, бил, бил… Разрывными, всякими. Слышу – меня по плечам. Ну… Оно не болит сразу. Как застрелят тебя – ничего не болит. Только чувствую: кровь пошла-а-а, пошла-а-а!

Я лежу.

И многих так…

Никто ничего не говорит. И ранетые не говорят, и убитые…

Настрелялся он, наверно, охоту согнал. Потом говорит:

– Капут! Пойдём.

Ну, и собрались они, и ушли. Я подняла голову. Хозяина моего уже убили в голову, другой там хлопец лежал – того убили в голову. Мужчина с нами пожилой лежал – того не убили, а сына убили, такого ладного. Ну, и тот мужчина поднялся.

И другая женщина, Дуня Князева, говорит:

– Пойдём и мы.

– Не, – говорю я, – не пойду я. Не пойду, пока не будет хата гореть.

Потом она в окно поглядела:

– Нема, пойдём.

Я говорю:

– Не, иди, я не пойду. Раз уже хозяина убили, буду и я лежать.

Тогда пошли все, и я думаю: «Пойду и я». Только я шевельнулась, а за мной – два мальчика и три девки. Ну, они ранетые все. За мной ползут. Я вышла во двор, поглядела – нема никого. Я тогда – частокольчик такой стоял – я думаю: полезу в ячмень. Я вот так подняла частоколины да и хотела лезть. А уже бок мой болит. Вылезла в ту дырку таки. Полезла в ячмень. За мной – дети те все. Никуда не отходят. Я говорю.

– Деточки, расползайтесь!

А никто – никуда! И лежали мы до самого вечера. И сон, и холодно, кто живой, кто мёртвый – не знаем уже. Потом подходит уже этот Перепечин Андрей и стал спрашивать. Я услышала его голос, поднялась. Вот спасибо: они меня перевязали. (Показывает на Перепечина.) Дали мне кухвайку, я оделась, а потом хата уже сгорела, во так, низко. Я хотела туда, где мой хозяин лежит, в огонь. Андрей меня откинул от огня, говорит:

– Иди отсюда, иди домой.

А мой чуть не за полкилометра двор. У кого ни спрошу: «Кто видал моего сына?» – дак кто видел, а кто не видел… Ну, тогда пошли мы в болото. В болоте сидели, сидели. Холодно. И ранетые, в крови. Тогда мы взяли, ета, и пошли в Лежанку. В Лежанку пошли мы, перевязали нас, раздели, ета, всё моё, что в крови – я ж вся была, и голова, всё в крови…»

Вольга Мефодьевна Надточеева.

«…Ну, уже некуда прятаться. Пока мы тут с мамой побегали, уже некуда прятаться. Детей же шестеро, все ж малые. Уже видим: машина едет легковая, и сидят там какие-то с кукардами. Они остановились около нас и спрашивают:

– В каком направлении стреляли партизаны?

– Мать моя говорит, что мы ничего не знаем, никаких партизан не видели.

– Ну, говорит, через два часа вы уже увидите!..

Мать моя пришла да и говорит:

– Что это он сказал?

Ну, и оцепили они деревню, и расставили этих своих патрулей, и стали бить. Только мы стали в лес туда бежать, а тут из пулемёта по нас. А у матери ж малые дети – ну, куда ж! Большие куда-то разбежались, спрятались, а мы тут, четверо нас осталось, малых, я – самая старшая. Ну, и мать моя в картошку села, а картошка такая низенькая была, и мы около неё сидим. Счас дошли до нашей хаты, заходит за сарай и стал стрелять. А я так вот к стене прислонилась, стою, тогда говорю:

– Мамочка, побегу!

Дак она говорит:

– Деточка, не знаю, как хочешь, беги, не могу тебя и ни тут держать, и никак, как хочешь… Беги.

Только я ткнулась бежать, а меня как кто сзади держит, не могу оторваться от стены, так мне страшно. Ну, а они побежали, и всех их побили.

Вопрос: – Тех девочек?

– Двух этих девочек. Всех. Всем головы поразбивали. Тогда, как я выскочила, я их видела. Ну, тут уже мою маму… Стал стрелять по маме. На руках у неё была трёхлетняя девочка – её ранил на руках. Я так вот гляжу, дак она вытянулась, закричала. Мама подняла её на руки, дак оно так синее, синее, а крови не видела, ничего. Потом идёт уже сюда немец, к маме сюда идёт.

Я говорю:

– Мамочка, побегу я в хату. Страшно мне.

Она говорит:

– Деточка, беги.

Тут маму убили. И двух этих девочек. А мальчик маленький испугался и куда-то в хату заскочил, там и сгорел он живой. А я побежала в другую уже, в соседнюю. Не, ещё я бегу, а он – на меня:

– Ишь, куда спряталась, щенок! А ну, говорит, в хату.

Я бегу, а моё всё это тело прямо дубовое стало. Вбегаю в хату, там уже убитые лежат, десять человек убитых. Ой-ёй-ёй! Мне так страшно стало. А тут детей много, много прибежало сюда. Дак они тогда под кровать.

Вопрос: – Дети?

– Дети те. А мне уже некуда, я как-то запоздала, дак я с краю тут легла. Думаю: «Все они живы останутся, а меня убьют, раз я крайняя». А он тогда подошёл к кровати и р-раз отодвинул! Значит, я была крайняя, дак меня кровать загородила, а те, которые от стены, естые все погибли. А я лежу живая. И лежу, меня эта постилка загородила с кровати, не видна я. Кого из нагана добивают, тех, кто хрипел, шевелился. Я лежу.