Я исповедуюсь

– У вас появятся и гораздо более серьезные проблемы: если я через десять минут не спущусь вниз своими ногами, люди, ждущие меня на улице, знают, что делать. – Он кивнул на пистолет и сказал с угрозой: – Учитывая это, я снижаю цену до двух тысяч. Вам ведь известно, кто входит в десятку лиц, наиболее разыскиваемых союзниками? – добавил он таким тоном, которым отчитывают непослушного ребенка.

Доктор Фойгт увидел, как Ардевол вынимает пачку купюр и кладет на стол. Он опустил пистолет и, глядя широко открытыми глазами, недоверчиво произнес:

– Тут полторы тысячи!

– Не выводите меня из себя, доктор Фойгт!

Так Феликс Ардевол блестяще защитил диссертацию на тему торговых операций. Уже через полчаса он со скрипкой быстро шагал по улице, чувствуя учащенное биение сердца и удовлетворение от отлично выполненной работы. Внизу никто Ардевола не ждал, чтобы сделать то, что нужно, если он не спустится своими ногами, и он почувствовал гордость за свою хитрость. Однако он недооценил записную книжку Фаленьями. И не обратил внимания на его полный ненависти взгляд. А вечером, не говоря никому ни слова, не поручив себя ни Богу, ни черту, ни сеньору Беренгеру, ни отцу Морлену, Феликс Ардевол написал донос на некоего доктора Ариберта Фойгта, офицера Ваффен СС, который скрывался в l’Ufficio della Giustizia e della Pace под видом безобидного толстого лысого консьержа, с рассеянным взглядом и распухшим носом, и о врачебной деятельности которого Феликс Ардевол ничего не знал. Доказать связь доктора Фойгта с Освенцимом было так же невозможно, как и в случае с доктором Будденом. Кто-то, видимо, сжег все соответствующие бумаги, и взгляды всех дознавателей обратились к исчезнувшему доктору Менгеле и его окружению, в то время как расторопные ищейки, приписанные к остальным лагерям, успели уничтожить компрометирующие доказательства. Если ко всему этому еще добавить неразбериху, нескончаемые списки обвиняемых, некомпетентность майора О’Рурка, который регистрировал поступившие документы и, надо это признать, был завален работой выше головы, то неудивительно, что так и остались нераскрытыми и настоящая личность, и деятельность доктора Фойгта. Он был приговорен к пяти годам тюрьмы за службу офицером в Ваффен СС, поскольку не удалось доказать его участие в тех жестоких операциях по зачистке и уничтожению, которые осуществлялись большинством частей СС.

По прошествии нескольких лет улица Солнца была полна мужчин в дишдашах[379], которые выходили в этот час из величественной мечети Омейядов[380] и делились мыслями о толковании пятничной суры, а может быть, возмущенно обсуждали растущие цены на обувь, чай и зелень. Но было там и много людей, которые, судя по их виду, никогда не переступали порога мечети. Они курили кальян, сидя на узких террасах кафе «Конкордия» или кафе «Ножницы», стараясь не размышлять о том, произойдет ли очередной государственный переворот прямо в этом году.

В двух минутах ходьбы от мечети двое мужчин сидели на камне у Оленьего фонтана, затерянного в лабиринте узких улочек, и молча смотрели в землю, не замечая ничего вокруг, словно карауля закат над Средиземным морем со стороны Баб-эль‑Джабиа[381]. Кроме того, досужему наблюдателю могло показаться, что эти двое – ревностные мусульмане – дожидаются, чтобы солнце ушло спать и сумерки начали постепенно овладевать миром до тех пор, пока не наступит волшебное мгновение, когда невозможно будет отличить белую нить от черной, и начнется Маулид ан-Наби[382], и имя Пророка будет вечно вспоминаться и почитаться. И наступил наконец тот волшебный миг, когда глаз человека не отличал больше белой нити от черной, и, хотя военные не придавали этому никакого значения, весь Дамаск стал праздновать Маулид ан-Наби.

Двое мужчин сидели неподвижно на камне, пока не услышали шаги, которые казались неуверенными. Какой-то европеец, судя по слишком торопливой походке и учащенному дыханию. Они, все так же молча, переглянулись и встали. Из-за угла Мушиного переулка показался толстый человек с мясистым носом, вытиравший платком лоб, как будто Маулид ан-Наби приходился на жаркую летнюю ночь. Человек направился прямо к двум мужчинам.

– Я – доктор Циммерманн, – сказал он.

Эти двое, не говоря ни слова, пустились быстрым шагом по улочкам в районе базара, и толстяку стоило большого труда не потерять их из виду где-нибудь на перекрестке или во все более и более густой толпе, кружащей по переулкам. Наконец они шагнули в полуоткрытую дверь какой-то лавки, набитой медной посудой, а он – вслед за ними. Они пробрались мимо гор кухонной утвари, по узкой тропке, ведшей в глубину помещения. Там, за занавеской, был выход во двор, освещенный дюжиной свечей. По двору в явном нетерпении прохаживался низкорослый лысый мужчина, облаченный в дишдаш. Увидев пришедших, он, не обращая внимания на проводников, пожал руку европейцу со словами: вы заставили меня поволноваться. Проводники исчезли так же беззвучно, как появились.

– У меня возникли проблемы на таможне в аэропорту.

– Все уладилось?