Я исповедуюсь

Вот уже три или четыре дня, как в доме повисла тишина. Ужасно, когда двое живущих вместе людей молчат, потому что не хотят или не решаются сказать друг другу то, что их может обидеть. Сара занималась подготовкой к выставке, а я не мог ничего делать. Я уверен, что если на автопортрете у тебя грустный взгляд, так это потому, что, когда ты его писала, в доме стояла эта тишина. Но уступить я не мог. Вот почему Адриа Ардевол решил отправиться на юридический факультет к доктору права Грау-и‑Бордасу, чтобы проконсультироваться по поводу проблемы, которая была у одного его друга с некой ценной вещью, приобретенной его семейством тысячу лет назад, возможно из военного конфиската. Доктор Грау-и‑Бордас, поглаживая бородку, выслушал историю моего друга, а затем пустился в общие рассуждения о международном праве и об изъятых нацистами вещах, и Адриа Ардевол через пять минут понял, что профессор ни черта в этом не смыслит.

Профессор кафедры музыковедения Казалс рассказал ему много интересного о семействах скрипичных мастеров из Кремоны и порекомендовал одного мастера, к которому можно обратиться, настоящему знатоку старинных скрипок. Можешь в нем не сомневаться, Ардевол, и Казалс наконец задал вопрос, который вертелся у него на языке, едва был открыт футляр со скрипкой: ты разрешишь мне ее опробовать?

В коридоре около кафедры музыковедения столпились студенты, чтобы послушать таинственную и нежную музыку, доносившуюся из кабинета. В конце концов профессор Казалс убрал инструмент в футляр и произнес: она необыкновенная. Не хуже скрипок Дель Джезу[370].

Адриа положил футляр со скрипкой в углу своего кабинета. Принял двух студентов, которые хотели улучшить оценку. И еще одну студентку, желавшую узнать: почему вы мне поставили только удовлетворительно, если я ходила на все ваши занятия? Вы? Ну почти на все. Ах вот как? Ну, на некоторые. Когда девушка ушла, появилась Лаура и села за соседний стол. Она была очень красивая, и он сказал привет, не глядя ей в глаза. Она рассеянно кивнула в ответ и открыла папку, полную конспектов, контрольных и всякой прочей всячины, не вызывавшей у нее энтузиазма. Они довольно долго работали молча, каждый сам по себе. Два, нет, три раза оба поднимали взгляд одновременно, и их встретившиеся глаза робко заговаривали друг с другом. Наконец на четвертый раз она спросила: как дела? Кажется, раньше она не проявляла инициативу? Не помню. Но помню, что на сей раз она улыбнулась. Это было явным признаком примирения.

– Пф… Потихоньку.

– И только-то?

– И только.

– Но ты теперь знаменитость.

– Но тебе теперь все равно.

– Нет. Я тебе завидую. Как и половина нашей кафедры.

– Тогда тебе действительно все равно. А как твои дела?

– Пф… Потихоньку.

Оба замолчали и улыбнулись – каждый своим мыслям.

– Ты сейчас пишешь?

– Да.

– Можно узнать – что?

– Да. Переделываю три лекции.

Ее улыбка подбадривала меня, и я, не сопротивляясь, сказал: Льюль, Вико и Берлин.

– Ух ты!

– Да. Но знаешь, я их переделываю, чтобы написать новую книгу, понимаешь? Не три лекции, а…

Адриа неопределенно помахал рукой в воздухе, как будто размышляя над проблемой:

– Нужно достаточное основание, чтобы объединить всех троих.

– И ты нашел его?

– Возможно. Становление истории. Но пока точно не знаю.

Лаура аккуратно сложила бумаги – так она делала всегда, когда задумывалась.

– Это та самая знаменитая скрипка? – спросила она, указав карандашом в угол кабинета.

– Знаменитая?

– Знаменитая.

– Ну да.

– Господи! Не оставляй ее здесь.

– Не волнуйся – я возьму ее в аудиторию.

– Уж не собираешься ли ты играть на ней перед… – улыбнулась она.

– Ну что ты.

А может, сыграть? Почему бы и нет. Он решил это внезапно. Как и тогда, когда попросил Лауру поехать с ним в Рим в качестве его адвоката. Лаура толкала его на экстравагантные выходки.

И читающий курс по истории эстетических идей в Барселонском университете Адриа Ардевол имел дерзость начать лекцию второго семестра с исполнения Партиты номер один на своей Сториони. Ни один из тридцати пяти студентов, разумеется, не заметил ни пяти непростительных ошибок, ни того момента, когда он сбился и начал импровизировать в Tempo di Borea[371]. Закончив играть, он аккуратно уложил скрипку в футляр, оставил его на столе и спросил: какая связь, как вы полагаете, существует между художественным произведением и мыслью? И никто не осмелился сказать что-либо, потому что – а кто ж его знает.

– А теперь представьте себе, что на дворе тысяча семьсот двадцатый год.

– А для чего? – спросил парень с бородой, сидевший в последнем ряду отдельно от всех, видимо боясь заразиться.

– Именно в тот год Бах сочинил пьесу, которую я так плохо сыграл.

– А что, мы должны были бы тогда думать по-другому?

– Ну, по крайней мере, мы с вами носили бы парики.

– Но это же не заставляет нас думать иначе.

– Не заставляет? Но мы с вами, как мужчины, так и женщины, носим парики, чулки и каблуки.

– Но ведь представления о красоте в восемнадцатом веке были не такие, как сегодня.