Я исповедуюсь

И в самом деле оказалось, что образцовый трубач из оркестра Франца-Пауля Деккера, Ромэн Гинцбург, робкий, рыжий, маленького роста, пианист по тайному призванию, был из рода Гинцбургов и, разумеется, знал Алину Элизабет Ивонн де Гинцбург. Ромэн принадлежал к бедной ветви, но – если хочешь, я прямо сейчас позвоню тете Алине.

– Просто обалдеть!.. Тетя Алина!

– Ну да. Та, которая за кого-то там вышла замуж, за какого-то известного философа или что-то вроде того. Но они всегда жили и живут в Англии. А для чего тебе это?

Тут Бернат дважды поцеловал Ромэна, хотя в него он и не был влюблен. Теперь план их действий стал ему окончательно ясен.

Им пришлось дождаться весны, когда у оркестра были гастроли на Страстную неделю, но прежде Ромэн вел долгие беседы с тетей Алиной и расположил ее к себе. А когда они приехали в Лондон и недолгое турне подходило к концу, они сели на поезд, который доставил их утром в Оксфорд. Хедингтон-хаус казался совершенно пустым, когда они нажали на кнопку звонка, издавшего благородную трель. Они переглянулись в напряженном ожидании: никто не спешил открывать. А ведь они договорились именно на этот час. Никого. Но нет, вдруг послышались чьи-то торопливые шаги. Наконец дверь открылась.

– Тетя Алина? – спросил Гинцбург.

– Ромэн?

– Да.

– Как ты вырос! – Это было неправдой. – Ты ведь был вот таким… – Она показала рукой где-то около своей талии. Потом спохватилась и пригласила их войти, забавно исполняя роль конспиратора. – Он вас примет. Но не могу гарантировать, что прочитает книгу.

– Благодарю вас, госпожа Берлин. Искренне благодарю, – сказал Бернат.

Она провела их в довольно тесную гостиную. На стенах висели оправленные в рамы партитуры Баха. Бернат кивнул в сторону одной из них. Ромэн подошел поближе. И тихо заметил:

– Я же тебе говорил, что я из бедной ветви. – И, указывая на партитуру: – Это наверняка подлинник.

Тут открылась одна из дверей, и тетя Алина провела их в просторную комнату, заставленную книгами от пола до потолка, книг там было раз в десять больше, чем в доме Адриа. А на столе лежало множество толстых папок с бумагами и стопка книг с торчащими отовсюду закладками. За столом в кресле сидел с книгой в руках Исайя Берлин, с любопытством взирая на тех двоих, что проникли в его святая святых.

– Ну как все прошло? – спросила Сара, когда Бернат вернулся.

Берлин казался усталым. Он говорил мало, а когда Бернат отдал ему экземплярDer ästhetische Wille[363], взял его, повертел в руках, чтобы получше разглядеть обложку, и открыл оглавление. В течение следующей долгой минуты все сидели затаив дыхание. Тетя Алина подмигнула племяннику. Берлин, закончив просматривать книгу, захлопнул ее, но не выпустил из рук:

– А почему вы решили, что я должен это прочитать?

– Ну… я… если вы не хотите…

– Не лукавьте. Почему вы хотите, чтобы я прочел эту книгу?

– Потому что она хорошая. Она очень хорошая, господин Берлин! Адриа Ардевол – человек серьезный и умный. Но он живет очень далеко от центра мира.

Исайя Берлин положил книгу на стол и сказал: я читаю каждый день и каждый день понимаю, что еще почти ничего не прочитал. А ведь бывает, что мне еще надо и перечитать что-то, хотя я перечитываю лишь то, что достойно этой чести.

– А что этого достойно? – Бернат вдруг как будто превратился в Адриа.

– Способность заворожить читателя. Заставить восхититься умными мыслями, которые есть в книге, или красотой, которая от нее исходит. При всем том, что перечитывание уже по самой своей природе содержит противоречие.

– Что ты имеешь в виду, Исайя? – спросила тетя Алина.

– Книга, которая недостойна того, чтобы ее перечитали, тем более не заслуживает того, чтобы ее вообще читали. – Он посмотрел на гостей. – Ты спросила, не хотят ли они чаю? – Берлин перевел взгляд на книгу и тут же забыл о своей роли хозяина. Он продолжал: – Но пока мы книгу не прочтем, мы не знаем, достойна ли она быть прочитанной еще раз. Жизнь – вещь суровая.

Он поговорил немного о том о сем с гостями, сидевшими на самом краешке дивана. Чай они так и не попили, поскольку Ромэн дал понять тете Алине, что лучше воспользоваться короткой встречей для беседы. И речь зашла о гастролях оркестра.

– Ты трубач? А почему ты играешь на трубе?

– Я влюблен в ее звучание, – ответил Гинцбург.

Они сообщили ему, что следующим вечером играют в Роял-Фестивал-холле. Берлин обещал, что послушает концерт по радио.