Я исповедуюсь

Тишина. Вероятно, оба просчитывали риски. Затем Хёсс отважился спросить: что вы о нем думаете? Так, между нами.

– Ну, я…

– Я прошу… Я требую от вас быть честным. Это приказ, дорогой оберштурмфюрер.

– Так, между нами… Он придурок.

Услышав это, Рудольф Хёсс изобразил на лице удовлетворение. И откинулся на стуле. Глядя доктору Буддену в глаза, он сказал, что принимает меры для того, чтобы этого придурка Фойгта отправили на фронт.

– А кто возглавит…

– Вы, разумеется.

Вот тебе на! Это… А почему бы и нет?

Они уже все сказали друг другу. Новый союз без посредников между Богом и Его народом. Трио Шуберта еще звучало фоном к разговору. Чтобы нарушить неловкое молчание, доктор Будден сказал: вы знаете, что Шуберт написал это чудо за несколько месяцев до смерти?

– Напиши об этом. Правда, Адриа.

Но все мгновенно спуталось, потому что Лаура вернулась из Упсалы, и жизнь в университете, а особенно на кафедре, снова стала несколько неудобной. Лаура вернулась с повеселевшим взглядом, и он спросил ее – все хорошо? – а она вместо ответа улыбнулась и удалилась в пятнадцатую аудиторию. И Адриа решил – да, все в порядке. Она вернулась похорошевшей, именно – стала еще красивее. На этот раз Адриа занимал в качестве арендатора стол Пареры. Ему нелегко было вернуться к своим записям, в которых он с разных сторон пытался подойти к теме красоты – еще не зная, как именно это сделать, – и которые очень его занимали… И он впервые в жизни опоздал на занятие. Красота Лауры, красота Сары, красота Теклы… Следует ли ее принимать во внимание, размышляя о красоте? А?

– Я бы сказал, что да, – осторожно ответил Бернат. – Женская красота – неоспоримый факт. Нет?

– Виванкос сказала бы, что это утверждение отдает мужским шовинизмом.

– Этого я не знаю. – Бернат растерянно замолчал. – Раньше это было мелкобуржуазно, теперь – мужской шовинизм.

И тише, чтобы его не услышали никакие судьи:

– Но женщины мне нравятся. Они красивые – это я знаю.

– Ага. Но я не знаю, надо ли говорить об этом.

– Кстати, что это за удивительно красивая Лаура?

– А?

– Лаура, о которой ты говоришь.

– Так… я подумал про Петрарку.

– Это будущая книга? – спросил Бернат, указывая на кипу листов, лежащих на столе для рукописей, как если бы я собрался детально изучать их под отцовской лупой.

– Не знаю. Пока тридцать страниц, но мне нравится потихоньку пробираться вперед сквозь потемки.

– Как Сара?

– Хорошо. Она помогает мне сосредоточиться.

– Я спрашиваю, как у нее дела, а не как она на тебя влияет.

– У нее много работы. «Actes Sud» заказало ей иллюстрации к серии из десяти книг.

– Но как она?

– Хорошо. А что?

– Просто иногда она выглядит грустной.

– Бывают вопросы, которые нельзя разрешить даже любовью.

Через десять или двенадцать дней случилось неизбежное. Я разговаривал с Парерой, и вдруг она спросила: послушай, а как зовут твою жену? И в этот самый момент на кафедру вошла Лаура с кипой папок и идей; она прекрасно слышала, как Парера сказала: послушай, а как зовут твою жену? И я, опустив глаза, покорно ответил: Сара, ее зовут Сара. Лаура опустила папки на свой стол, где царил хаос, и села.

– Красивая? – продолжила Парера, словно хотела поглубже вонзить нож мне в сердце. Или Лауре.

– Ага.

– И давно вы женаты?

– Нет. Ну, на самом деле мы не…

– Ну да, я хотела спросить, давно вы живете вместе?

– Нет, не очень.

Допрос закончился не потому, что у следователя КГБ не было больше вопросов, а потому, что ей пора было идти на занятие. Евлалия Ивановна Парерова вышла, но, прежде чем закрыть дверь, сказала: береги ее, сейчас такое время…

И мягко закрыла дверь, по-видимому не чувствуя необходимости уточнить, какое именно сейчас время. И тогда Лаура встала, положила руку с краю всех папок, бумаг, книг, конспектов и журналов своего густонаселенного стола и одним движением смела все это на пол посредине кабинета. Великий грохот. Адриа виновато смотрел на нее. Она села, не глядя на него. В этот момент зазвонил телефон. Лаура не стала снимать трубку, а ничто в мире не наводит на меня такую тоску, честное слово, как телефон, который звонит и звонит, и никто не снимает трубку. Я подошел к своему столу и ответил:

– Алло? Да, минуточку. Лаура, это тебя.

Я стою с трубкой в руке, она смотрит в пустоту, не проявляя ни малейшего желания протянуть руку к телефону, стоящему у нее на столе. Я снова поднес трубку к уху:

– Она вышла.

Тогда Лаура сняла трубку со своего телефона и сказала: алло, я слушаю. Я повесил, а она сказала: эй, дорогая, что поделываешь? И засмеялась хрустальным смехом. Я собрал свои записи об искусстве и эстетике, у которых еще не было имени, и сбежал с кафедры.

– Мне нужно кое-что обдумать, – сказал доктор Будден, вставая и оправляя свой безупречный китель оберштурмфюрера, – потому что завтра у нас поступление.

Он посмотрел на оберлагерфюрера Хёсса, улыбнулся и, зная, что тот не поймет его, добавил:

– Искусство необъяснимо. – Он махнул рукой в сторону гостеприимного хозяина. – Можно лишь сказать, что это проявление любви художника к человечеству. Вам так не кажется?