Я исповедуюсь

Пряча платок в складках одеяния, он рассказал отцу приору секрет, которого тот еще не знал, потому что им не захотел поделиться его преподобие отец Маартен, бывший настоятелем, когда брат Роберт вступил в новициат при монастыре ордена цистерцианцев строгого соблюдения в Ахеле, что стоит над темными и прозрачными водами Тонгелреепа[259] и кажется идеальным местом для успокоения мучительных душевных бурь, поднятых чужими грехами и собственной слабостью. Аббатство устава святого Бенедикта в Ахеле было идиллическим местом, где Маттиас Альпаэртс, будущий брат Роберт, мог научиться крестьянствовать и привыкнуть вдыхать чистый воздух, пахнущий коровами, делать сыр, работать по меди и выметать пыль из углов внутреннего двора и прочих монастырских построек, которые ему было велено мести, в окружении плотной тишины, царившей двадцать четыре часа в сутки среди монахов-траппистов, его новых братьев. Ему было совсем не трудно вставать в три часа ледяной ночи и направлять непослушные стопы, которые сандалии не защищали от холода, на первые утренние молитвы, дававшие надежду на новый день и, может быть, на новую надежду. А потом, по возвращении в келью, читать Lectio Divina[260], хотя это порой превращалось в муку, потому что образы пережитых страданий вновь безжалостно вторгались в его истерзанную душу, и Господь замолкал, как и в те времена, когда они были в аду. Поэтому голос колокола, призывавшего на утренние хваления, звучал надеждой. А после, в шесть часов во время мессы, он, сколько позволяла скромность, не сводил глаз со своих братьев, живых, благочестивых, и молился с ними в унисон: никогда больше, Господи, никогда больше. Возможно, он был ближе всего к счастью, когда приступал к четырехчасовому дежурству на скотном дворе. Он бормотал свои страшные секреты коровам во время дойки, а те отвечали ему пристальным взглядом, полным понимания и сострадания. Он научился делать ароматный сыр с травами и представлял себе, как раздает его тысячам людей, словно Тело Господне, уж коли он не мог причащать верующих, поскольку сам отказался даже от поставления в малые чины, ибо считал себя недостойным, и просил только об укромном уголке, где мог бы до конца жизни в молитве преклонять колени, как фра Микел де Сускеда, другой беглец, попросивший убежища несколькими веками раньше в монастыре Сан-Пере дел Бургал. Проведя четыре часа с коровами, среди навоза, вороша сено и прерываясь лишь для совершения молитвы третьего часа[261], а после вымыв руки и умыв лицо, чтобы вонью не оскорблять братьев, он входил в церковь, как в убежище от зла, и совершал с братьями молитву шестого часа – в полдень. Неоднократно начальствующие запрещали ему ежедневно мыть посуду после общей трапезы, поскольку это послушание касалось всех членов общины без исключения и он должен был проявлять смирение и подавлять желание служить другим. В два часа он возвращался под сень церкви, чтобы совершить молитву девятого часа, а после оставалось еще два часа работы, которые он проводил уже не с коровами, а на грядках, удобряя их и выравнивая, сжигая сорняки, пока брат Паулус доил коров, а после снова должен был мыться, в отличие от братьев, несших послушание в библиотеке, которым самое большее нужно было ополоснуть пыльные пальцы и которые, может быть, завидовали братьям, занятым физическим трудом вместо того, чтобы сидеть в четырех стенах, изнашивая зрение и память. Второе упражнение в чтении Писания, во второй половине дня, было прелюдией, завершавшейся в шесть часов вечерней службой. Ужин, во время которого он только делал вид, что ест, перебрасывал мостик к молитвам комплетория[262], когда все братья собирались под темными церковными сводами, где горели лишь два огонька свечей перед образом Богоматери Ахельской. И когда колокола монастыря бенедиктинского устава отбивали восемь часов вечера, он ложился в постель, как и другие братья, с надеждой, что завтрашний день будет точно таким же, как сегодняшний и как послезавтрашний, и так до скончания века.

Отец приор ошеломленно посмотрел на монаха, ухаживающего в больнице за братом Робертом. Почему же его преподобие настоятель отец Манфред именно сейчас находится в отъезде! Почему Генеральный капитул должен происходить именно в тот день, когда брат Роберт впал в своеобразную прострацию, из которой больничные братья не могут его вывести! Ну почему же, Господи? Зачем я согласился быть приором?

– Но он жив, да?

– Да. Он в кататоническом ступоре, мне кажется. Говоришь ему, встань – и он встает; говоришь, сядь – и он садится. Просишь сказать что-нибудь – и он принимается плакать, отец.

– Это не кататония.

– Видите ли, святой отец, я умею лечить раны, царапины, переломы, вывихи, грипп и простуду, боли в животе – все что хотите! Но все эти душевные дела…

– И что вы посоветуете, брат?

– Святой отец, я…

– Да-да, что вы мне посоветуете?

– Чтобы его осмотрел настоящий врач.

– Доктор Геель вряд ли сможет ему помочь.

– Я имею в виду настоящего врача…