Я исповедуюсь

– Ее никто не знает. Столько-то песет – официальная цена. Чтобы приблизиться к реальной стоимости, нужно помножить эту цифру на историческую значимость каждой вещи.

Молчание. Мы как будто переваривали эту мудрую сентенцию. Лаура убрала волосы со лба за ухо и, наклонившись к Даниэле, сказала уверенным тоном, которого я за ней не замечал: мы сейчас говорим не о яблоках и не о бананах, синьора Амато.

Снова воцарилось молчание. Я знал, что Тито стоит за дверью: его выдавала тень, в профиле которой читались лохматые брови. Я тут же представил, что он тоже сгорает от жажды обладать вещами, как и мой отец, как, со временем, моя мать, как и я сам, как Даниэла… Семейное помешательство никого не обошло стороной. Молчание было таким напряженным, что мне показалось, будто каждый из нас пытается оценить историческую значимость предметов из магазина.

– По рукам. Адвокаты завершат сделку, – решилась Даниэла, шумно выдохнув. Затем она с иронией посмотрела на Лауру и сказала: о миллионах лир исторической значимости, многоуважаемый адвокат, мы как-нибудь поговорим, когда будем в настроении.

Мы хранили молчание, пока наконец не уселись друг против друга. Сорок пять минут молчания, которое невозможно оценить, поскольку эта небесно-голубая блондинка совершенно сбила меня с толку. Когда они сели, сделали заказ и, по-прежнему молча, дождались первого блюда, Лаура намотала на вилку спагетти, которые тут же стали расползаться во все стороны.

– Ты сукин сын, – сказала она, прежде чем склонилась над тарелкой и принялась всасывать последнюю уцелевшую на вилке макаронину.

– Я?

– Я с тобой разговариваю, да.

– Почему?

– Я не твой адвокат, да он тебе и не нужен.

Она положила вилку на тарелку.

– Кстати, я поняла, что вы торгуете антиквариатом.

– Ага.

– Почему ты мне об этом не рассказывал?

– Тебе нужно было молчать.

– Никто не удостоил меня инструктажа по поведению во время этой поездки.

– Прости, это моя вина.

– Ну да.

– Но ты отлично справилась.

– Жаль. Я хотела все испортить и убежать, потому что ты сукин сын.

– Ты права.

Лаура уловила еще одну макаронину, и, вместо того чтобы обидеться на ее слова, я подумал только, что такими темпами она никогда не доест. Мне захотелось дать ей разъяснения, которых не дал раньше:

– Мать оставила мне пошаговые инструкции, как продать магазин Даниэле. Она написала даже, как я должен смотреть и как держаться.

– То есть это был театр.

– В какой-то мере. Но ты меня превзошла.

Каждый смотрел в свою тарелку. Адриа вдруг отложил вилку и прикрыл салфеткой набитый рот.

– Историческая значимость каждой вещи! – рассмеялся он.

Ужин продолжился. Они с трудом преодолевали огромные лакуны молчания и избегали смотреть друг другу в глаза.

– То есть мать написала тебе инструкции.

– Да.

– И ты им следовал.

– Да.

– Я заметила, что ты… Не знаю, какой-то другой.

– Другой, чем…

– Другой, чем обычно.

– А какой я обычно?

– Тебя нет. Ты всегда где-то в другом месте.

Они молча жевали оливки в ожидании десерта, не зная, что сказать друг другу. Наконец Адриа сказал: я не знал, что она такая прозорливая.

– Кто?

– Моя мать.

Лаура положила вилку на скатерть и посмотрела ему в глаза.

– Ты понимаешь, что я чувствую себя использованной? – проговорила она. – Дошло до тебя это наконец или я была недостаточно красноречива?

Я посмотрел на нее внимательно и заметил, что небесно-голубой взгляд затуманен слезами. Бедная Лаура, она только что сказала правду о своей жизни, а я все еще не был готов признать это.

– Прости меня. Я был не способен сделать это один.

В ту ночь мы с Лаурой спали вместе. Оба были подчеркнуто нежны и осторожны, словно боялись что-то сломать. Она с любопытством посматривала на медальон на шее у Адриа, но так ничего и не сказала. А потом расплакалась: всегда улыбчивая Лаура впервые позволила мне стать свидетелем ее постоянной грусти. И она ничего не рассказала мне о своих любовных неудачах. Я тоже промолчал.