Я, инквизитор. Башни до неба (ЛП)

– Нет, конечно нет.

– Вот именно. – Он тщательно, один за другим, облизал покрытые жиром пальцы. – Я тоже так думаю. Запомни, Морди, что многое изменится в мире. Также многое изменится и в нашей Церкви, и в Святом Официуме, который служит самым надёжным фундаментом этой Церкви. Но ты знаешь, что не изменится, парень?

– Что, мастер?

– Не изменится то, что в худшим нашим проклятием, нашим, то есть единственной истинной Церкви, будет видение счастливого, сытого и беспечного народа. Ибо такому народу будет не о чем просить Бога и нечего бояться. А когда они не будут бояться и когда не будут молить об изменении своего жалкого положения, тогда они станут достаточно независимыми, чтобы осмотреться вокруг. А мы не хотим, чтобы народ божий имел время и желание осматриваться.

Он посмотрел на меня и добродушно усмехнулся.

– Ты понял мою точку зрения, Мордимер? Ты понял, почему я не иду по следу, возможно даже реальному, который ты обнаружил?

Да, я понял, однако не обязан был соглашаться с Кнотте. Может, потому, что я чувствовал себя оскорблённым тем фактом, что Легхорн мог водить меня за нос? Да ещё и столь наглым образом. Я представлял себе теперь, как он, должно быть, веселился, когда я простукивал стены и пол в доме Неймана.

– Потому что это не имеет смысла, – ответил я.

– Именно так, – признал он мою правоту. – И даже обернулось бы против нас.

Я уже не хотел говорить, что если бы он сразу меня послушал, то не скомпрометировал бы себя обвинением человека, который не имел ничего общего с преступлениями. И в этом случае мы могли бы без проблем остановить Легхорна. Я не хотел этого говорить, потому что от отзыва Кнотте зависело, закончу ли я в срок обучение и стану ли я инквизитором. Должен ли я был рисковать идти на конфликт с мастером ценой собственного будущего? Что бы мне это дало, кроме мизерного удовлетворения тем фактом, что я оказался прав?

– Спасибо, что соизволили мне всё объяснить и наставить меня, мастер Альберт, – сказал я. – Я ценю ваше терпение.

Он кивнул, словно не ожидал от меня других слов.

– Я тоже был когда-то молодым, – сказал он. – И часто не соглашался с суждениями или поступками моих начальников. Это обычное дело в твоём возрасте и тебе нечего стыдиться. Берегись, однако, чтобы юношеская запальчивость не взяла верх над рассудком.

– Конечно, мастер, – согласился я с ним, на этот раз совершенно искренне.

– Если хочешь, прочти молитву за упокой души этого несчастного пачкуна. Ему и так лучше, чем нам. – Он потянулся так, что захрустели кости. – Ибо он, как несправедливо обвинённый, несправедливо пытаный и несправедливо осуждённый, будет наслаждаться благодатью Царства Божьего. А в худшем случае он подождёт милости Господней в чистилище.

– Безусловно, именно так и будет, мастер Альберт, – вежливо признал я.

– Не люблю дворян, – заметил Кнотте, по-видимому, без смысла и без связи с темой нашей беседы. Произнося эти слова, он внимательно разглядывал зажатый в руке кусок колбасы, как будто обращался к нему, а не ко мне.

– А кто их любит? – Буркнул я.

– А ты, Морди, кто родом? Из крестьян? Из горожан?

– Моё прошлое я оставил за воротами Академии, – отозвался я, поскольку не собирался отвечать на подобный вопрос. Впрочем, Кнотте и не имел права спрашивать меня об этом.

– Видишь, а я дворянин. – Он засмеялся, после чего откусил солидный кусок. Со смаком прожевал мясо. – Только в доме было больше детей, чем еды, родословная у нас была богаче, чем кошелёк, и кредиторов больше, чем дров на зиму. Ну и я всегда боялся, что замок рухнет мне на голову...

– У вас был замок?

– Да, который ремонтировался перед последним крестовым походом. Холодный, сырой... – Он встряхнулся. – Мы спали втроём в одной кровати, чтобы согреться.

Что ж, я не был дворянином, но мог себя поздравить, что моё детство прошло благополучнее, чем у моего учителя. Впрочем, по правде говоря, я мало что помнил из этого детства.

– В Академии я впервые в жизни спал в собственной постели! – Он снова разразился искренним смехом. – И поесть было что, и не били так, как мой отец, упокой, Господи, его душу, ибо разум его был столь же тяжёлым, как и его рука.

Я ни о чём не спрашивал, и даже с каким-то смущением выслушивал эту исповедь, ибо инквизиторы, как правило, не рассказывают ни о своих семьях, ни о своей молодости. Как я уже сказал: прошлое мы оставляем за воротами Академии. И с этих пор ни один из нас не был княжичем, баронетом, дворянином, сыном крестьянина или сыном проститутки, но все мы становились инквизиторами, равными перед Богом. Ну, по крайней мере, у нас был шанс и надежда такими инквизиторами стать.

– Не люблю дворян, – повторил Кнотте. – Никогда не любил этого сукина сына Легхорна и с удовольствием узнал бы, что его отдали в руки палача. Но мы, инквизиторы, не можем легко поддаваться порывам сердца. Мы должны думать не о своих интересах, но о благе всей Церкви.

Он посмотрел на меня, и его взгляд на этот раз не казался взглядом недалёкого обжоры, одурманенного выпивкой, а просто внимательным и изучающим.