Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Она просыпается ночью, хотя свет включен, а жалюзи опущены, так что с равным успехом это мог бы быть и день. Мужчина, похожий на меня, полагает, что он проспал около часа с лишним, так что будем считать, что сейчас ночь.

– Как там дети?

Он не понимает, действительно ли она заблудилась во времени, так же как и он. Может быть, он все еще заблуждается. Может быть, сейчас он даже больше заблуждается, чем когда проснулся и бродил по квартире. Может быть, дети спят в своей комнате; может быть, они все-таки еще не стали прошедшим временем.

Она спрашивает вновь, отчетливо:

– Как там дети?

– С ними все в порядке, – отвечает он.

Их нет , следовало бы ему сказать. Нет здесь.

Он встает, поднимает ее, ставит на ноги.

– Я отведу тебя в постель.

– А ты подоткнешь мне одеяло?

– Конечно.

– Ты останешься?

– Да.

Какая хрупкая, думает он, ведя ее по коридору, обвив рукой ее плечи. На ощупь кажется, что она – почти ничто, ее тело – тело ребенка. Ее ступни не издают ни звука, прикасаясь к деревянному полу.

Детей больше нет, хочет он сказать. Ты хотела попробовать, как это – отпускать, и твое желание исполнилось.

Ему требуется гигантское усилие воли, но мужчина, похожий на меня, ничего не говорит. Может быть, он знает, что мужчина, похожий на него, напишет об этом много лет спустя в книге. Призна́ется, помимо прочих признаний, в его желании быть жестоким со своей женой или с тем, что вызвало ее болезнь: с плохой наследственностью, с плохими мыслями, с подавленным чувством вины, с Богом, который упорно пишет собственную историю, невзирая на страдания своих персонажей.

Ее ступни. Он не хочет, чтобы они умирали. Ни вскоре, ни вообще когда-нибудь. Они лежат рядом под одеялом, которое сшила ее сестра. «Валетом». Он массирует ее ступни, согревая их, целует ее пальцы, запускает ток крови. Если бы она могла жить, а он мог только целовать ее ноги, никогда не прикасаясь губами к ее лицу, рукам или животу – он бы принял это. Если бы она могла жить, но они больше никогда не стали бы разговаривать, каждый день был бы безмолвным днем – он бы принял это. Если бы только она могла жить, но они бы больше никогда не смогли видеть друг друга, могли бы говорить только через закрытую дверь – он бы принял это. Если бы они не могли разговаривать или видеться друг с другом, а могли бы только писать письма, он принял бы это – если бы это значило, что она могла жить. Если бы они не могли видеться друг с другом, не могли разговаривать, писать письма или посылать сообщения, но он мог бы слышать, как она поет, – он принял бы это, если бы это значило, что она могла жить. Даже если бы они больше никогда не смогли жить вместе, даже если бы они больше никогда не смогли разговаривать, писать друг другу или посылать сообщения, если бы он только мог смотреть на нее – на женщину, идущую на рынок, на женщину, играющую в снежки с собакой, на женщину, выдувающую мыльные пузыри в парке, на женщину, живущую своей жизнью без него, влюбляющуюся в кого-то другого, поющую свои песни там, где он не может слышать ее, – он принял бы это, если бы только она могла жить. Если бы она могла жить, если бы она могла продолжать жить, но только в другом теле, в теле, которое он не смог бы любить – в мужском, в детском, – он бы это принял. Если бы только она могла жить, он бы согласился не знать ее. Он бы согласился – а ведь это было бы труднее всего – никогда не узнать ее. Все это – в сущности, попытка поторговаться – мелькает, пока он засыпает, прижавшись губами к ее ступням.