Я и Он

Не трогаю «его»: пусть покачается на весу, заодно и сил наберется. Поворачиваюсь и долго рассматриваю себя в узком зеркале, висящем в глубине туалетной комнаты. В полумраке вырисовывается неправдоподобное, уродливое отражение силена с помпейской вазы: лысая башка, надменная ряшка, выпяченная грудь, короткие ноги, а там, под брюхом, – «он», сбоку припека, даже цвета – и то другого, как будто подлетел невесть откуда на легких крылышках, а насмешливый божок возьми да и припечатай его к моему паху. Сердито я настаиваю: «- Мошенник, негодяй, ты будешь отвечать?» Нет, «он» и не собирается, упорствуя в своем напыщенном, полнокровном молчании. «Он» плавно раскачивается, точно концентрируя силу воли в подобного рода девитации. В сердцах я наношу «ему» удар ребром ладони, как заправский каратист: «- Отвечай, каналья!» От неожиданного удара «он» летит вниз, но тут же подпрыгивает, не издав при этом ни звука. Головка, казалось, до предела налилась кровью; медленно, но верно она полностью выбирается из кожаной оболочки, как спелый каштан из кожуры. Я не унимаюсь: «- Тебе известно, во сколько ты мне обходишься? В пять миллионов. Да-да, из-за тебя, из-за этого непреодолимого чувства неполноценности, которым я обязан твоему навязчивому присутствию, мне придется выложить пять миллионов!» Молчит как рыба. Даю «ему» еще одного леща, потом еще и еще.

«- Будешь отвечать? Неужели не ясно: если б Маурицио не чувствовал, что я не просто «ущемленец», каких тринадцать на дюжину, если бы он чувствовал, что я говорю с ним всерьез, то не запросил бы пять миллионов в качестве доказательства моей преданности революционному делу. Ему достаточно было почувствовать, что я говорю на полном серьезе, без дураков, как полноценный «возвышенец», вроде него самого. Но даже если без этих пяти миллионов так или иначе нельзя было обойтись, виноват все равно ты, потому что я не смог ответить ему безоговорочным отказом. Ты виноват, понятно? «Ущемленец» не может отказать «возвышенцу», как чурбан не может возразить топору. Так вот, по твоей милости я и есть трухлявый, никудышный чурбан».

И снова ответом мне наглое молчание. Тут уж, вне себя от бешенства, я принимаюсь отвешивать «ему» пощечины.