Я, грек Зорба

— Ты что, отче, не видишь, — сказал он, — это же дьявол? Это он, собственной персоной, тут невозможно ошибиться. Не беспокойся, я этого негодяя хорошо знаю. Посмотри на эту грудь, отец Дометиос, округлая, упругая, совсем юная. Именно такой и бывает грудь дьявола, я в этом кое-что понимаю! На пороге появился молодой монах. Его волосы на солнце отливали золотом, круглое лицо было покрыто нежным пушком.

Монах, язык которого был ядовит, как у гадюки, подмигнул отцу кастеляну. Оба они хитро заулыбались.

— Отец Дометиос, — заговорили они, — это твой послушник, Габриэль. Монах тотчас схватил маленькую глиняную женщину и покатился, наподобие бочки к двери. Красивый послушник молча четким шагом шел впереди. Оба они вскоре исчезли в конце длинного обветшалого коридора.

Я сделал знак Зорбе, и мы вышли. Погода была мягкая и теплая. Посреди двора источало аромат цветущее апельсиновое дерево. Около него из античной мраморной головы барана с журчанием текла вода. Я сунул голову под струю и почувствовал прохладу.

— Скажи-ка, что это за типы, — сказал Зорба с отвращением. — Ни мужчины, ни бабы, мулы какие-то! Черт возьми! Да пусть они повесятся! Мой товарищ тоже подставил голову под холодную струю и засмеялся.

— Тьфу! Пусть они все повесятся! — повторил он. — У них внутри сидит дьявол. Одному нужна жена, другому проститутка, третьему деньги, четвертому газеты… толпа дураков! Почему они не спустятся к людям, чтобы насытиться всем этим и прочистить себе мозги! Он закурил сигарету и уселся на скамью под цветущим апельсиновым деревом.

— Знаешь, что я делаю, когда чего-нибудь очень хочу? Я нажираюсь до отвращения, чтобы покончить с этим и больше не думать. А если думать, то испытывая при этом тошноту. Когда я был подростком, я безумно любил вишни. Денег у меня было тогда не так много, и я мог покупать только понемножку. Съев, мне хотелось еще. День и ночь я думал только о вишнях, исходил слюной, чистое наказание! Однажды я разозлился или мне стало очень стыдно, точно не помню! Мне показалось, что вишни делают со мной, что хотят, я становлюсь просто смешным. Как же я тогда поступил? Поднявшись среди ночи и украдкой обшарив карманы своего отца, я нашел серебряный меджиди. Я его стащил и рано утром пошел к зеленщику. Купив у него целую корзину вишен, устроился в канаве и начал есть. Я их ел до тех пор, пока не раздулся. В конце концов у меня заболел живот и меня стошнило. Меня рвало и рвало, хозяин, и с того дня с вишнями было покончено. Не могу их видеть даже нарисованными. Я стал свободен. Я смотрел на них и говорил: плевать мне на вас! Позже то же самое проделано с вином и табаком. Я продолжаю пить и курить, но когда захочу, гоп! И конец. Я больше не подчиняюсь страстям. Касаемо родных мест — то же самое. Когда у меня бывала к ним тяга, я набивал себя ими вот до сих пор, меня рвало, и я избавлялся.

— А как насчет женщин? — спросил я.

— И до них, потаскух, очередь дойдет, придет их час! Но, наверное, когда мне будет семьдесят лет.

Он чуть подумал, видимо, ему показалось мало.

— Восемьдесят, — поправился Зорба. — Если тебе, хозяин, это кажется смешным, смейся! Только так мужчина может стать свободным, слушай внимательно, что я тебе говорю, только так он может освободиться: напичкав себя всем этим выше головы и не строя из себя аскета. Как же еще избавиться от дьявола, если сам не станешь дьяволом в квадрате? Во дворе появился запыхавшийся Дометиос, за ним следом светловолосый молодой монах.

— Прямо разгневанный ангел, — прошептал Зорба, восхищаясь его дикостью и юношеской грацией. Они подошли к каменной лестнице, которая вела к верхним кельям. Дометиос обернулся, посмотрел на монашка и что-то ему сказал. Монашек покачал головой, словно отказывался, но тотчас покорно склонил голову. Затем обнял старика за талию, и они медленно поднялись по лестнице.

— Ты видишь? — спросил Зорба. — Тебе понятно? Содом и Гоморра! Два монаха высунули носы, перемигнулись и, пошептавшись, громко засмеялись.

— Сколько злости! — ворчал Зорба. — Ворон ворону глаз не выклюет, а вот монахи готовы. Посмотри-ка, как они одна другую подкусывают.

— Один другого, — сказал я, смеясь.

— Тут, старина, нет разницы, лучше не ломай себе голову! Вот ослы, скажу тебе, хозяин! Ты можешь говорить в зависимости от настроения, Габриэль или Габриэлла, Дометиос или Дометия. Пойдем-ка отсюда, хозяин, быстренько подпишем бумаги и уберемся. Здесь, могу поклясться, кончишь тем, что почувствуешь отвращение и к мужчинам, и к женщинам.

Он понизил голос:

— У меня созрел план… — сказал он.

— Опять какая-нибудь придурь, Зорба. Ты полагаешь, что нужно еще что-то сделать? Ладно, говори о своем плане. Зорба пожал плечами.