Я, Богдан (Исповедь во славе)

Дождевые струйки стекали по щекам короля, а может, и слезы - кто же мог различить это в те минуты величайшего королевского позора? Одного этого позора для меня было бы достаточно, если бы я хотел утешить свое гетманское тщеславие. Но речь ведь шла не обо мне, не о гетмане Хмельницком, а обо всем народе моем, о его величии и будущем, которое так тяжко и кроваво добывалось уже целые века, а теперь пришло на этот темный и вязкий луг Стрыпы, чтобы либо лечь здесь навеки, в безнадежности, либо гордо поднять голову для великих чаяний.

Я знал, что самое важное - справа и розправа - должно произойти утром, и готовился к утру. Достаточно ублаготворять распутных и жестоких идолов шляхетских кровью лучших и отважнейших сынов наших, теперь пусть заплатят своей кровью и позором и своего цвета нации. Все лучшее, что было у моего народа, пришло сюда, под Зборов, точно так же, как король привел сюда всех знатнейших своих вельмож и магнатов. Сила на силу. Одна упадет, другая останется. Какая упадет, теперь уже было видно всем. Упадет то, что пошатнулось, поникло. Стоит лишь подставить плечо и подтолкнуть. Завтра утром я подставлю свое плечо уже и не гетманское, а казацкое, крутое плечо в литых мышцах, нараставших в течение многих лет от махания саблей. Почувствуешь, король, плечо Богдана!

И именно в этот решительный момент мне нанесен был удар, откуда и Не ожидал. Удар в спину, жестокий и коварный.

Все было как под Збаражем, когда я поздней ночью прискакал к хану в его роскошный шатер и пригрозил уничтожением орды, если она не будет надлежащим образом вести себя в моей земле. Все было так и не так. И ночь, и шатер, я и хан, только шатер теперь не ханский и не из парчи султанской, а мой, гетманский, простенький, хотя и просторный, и светились здесь не каганцы стамбульские, а простые свечи, хотя и яснее и уютнее. Точно так же гудел на дворе дождь и хан зябко кутался в царские соболя, дарованные ему, но тогда я кричал на хана, теперь кричал на меня он. Правда, поначалу Ислам-Гирей говорил вещи даже приятные. Хвалил казаков, хвалил меня, радовался, что так быстро и умело окружили королевскую силу, заверял, что будет со мной до конца и не даст в обиду моих казаков, выпросив у короля самый благоприятный договор со мной.

- Выпросить? - удивился я. - Что молвишь, хан? Нам ли просить, когда король у нас в руках? Это он должен будет завтра выпрашивать нашей ласки!

Вот тут хан и закричал. Он кричал, что я не знаю своей меры, ибо кто я такой? Простой казак без рода и племени, не знающий, что такое величие от рождения, а не приобретенное случайно и временно. Он, хан, монарх урожденный, узнал свою меру, с братом своим королем польским пришел к доброму согласию, ибо его панство уже и так достаточно разрушено, и теперь не допустит, чтобы королю был причинен еще больший ущерб.

Я слушал его молча. Ждал, пока выкричится, потом спросил:

- Так что же я должен делать? Может, отступить на десять миль, как просит меня король?

- Можешь бить его войско еще и завтра, - сказал он, - но не трогать его величества короля.

- Пуля не разбирает, - ответил я.

- Мои стрелы различают, так пусть твои пули тоже научатся - крикнул он, и только тогда осенила меня догадка, почему днем стрелы не задевали Яна Казимира.

- Значит, ты, хан, уже вчера продал меня? - закричал я. - Сколько же тебе обещано, потому что платить у короля, знаю, нечем. Или его величество добавил еще к тем десяти тысячам, обещанным за мою голову, и ясырь с моей земли? Потому что не ведаю, как заведено у монархов, как они сторговываются между собой.

- Не имеешь родовитости, не можешь и ведать, что это такое, - чванливо кинул мне хан, искривив свои губы, похожие на пиявок.

- Не заносись своей родовитостью и титулом, - спокойно ответил я, зная, что великим можно быть лишь благодаря себе самому, а не только тому, что получено в наследство. - Мне король тоже написал. Меня он тоже величает "уродзонным", но я не обращаю на это внимания.

Хан встал. Был мрачен и немилосерден.

- Сказал то, что сказал, - кинул мне, как я ему когда-то под Збаражем. - Короля не трогать. Головой поплатишься. Не послушаешь - ударю всей ордой по твоему войску. Король поможет мне охотно. Никто отсюда живым не выйдет. И ты не выйдешь. Аллах велик!

Его визирь Сефер-кази насмешливо поклонился мне, я шагнул к лукавому царедворцу, берясь за рукоять сабли. Выговский испуганно схватил меня за плечи.

- Гетман, что делаешь?

- Успокойся, писарь, - отмахнулся я от него. - Должен был бы лучше подсказывать мне там, под Збаражем, что нехорошо делаю, пуская за собой всю орду, а ты промолчал. Да и никто не подсказал.

- Боятся твоего гнева, гетман. Никто не хочет потерять голову, супереча тебе.

- Когда голова глупая, ее лучше потерять, чем носить на плечах! А теперь возле глупых и моя глупой стала...

Это была фатальная ночь не только для меня, но и для всей земли моей. Величайшая моя победа обернулась одновременно и величайшим поражением, слава покрывалась позором, великие надежды рушились в безнадежность.