Я, Богдан (Исповедь во славе)

- У гетмана есть, говорят, поп!

- А что им поп? Пускай исповедуется либо милосердному богу, либо земле-матери, либо Черному морю да Днепру-батюшке, либо просто старому человеку.

- Трахнем над вами из пушек, сыграем в трубы, а бормотать лишнего не дадим никому!

- Да не мели ты глупостей, вон уже сам пан гетман!

- Где? Это же простой казак!

- Перед мертвыми все простые...

Я склонял голову, знай склонял голову свою тяжелую:

Буде й нашим лихо, як зозуля кувала;

Що вона кувала, промiж святих чувала;

Що вона кувала, тому й бути-стати.

Як стануть бiси правих i неправих єднати,

Душi забирати, у пекло докупи складати.

Ох, не дадим наших павших в пекло, а будем искать для них казацкий рай: и день, и неделю, и целые годы, а будем искать.

Однако наутро следующего дня панство, то ли отчаявшись вконец, то ли поощренное нашим спокойствием, двинулось из-за своих шанцев, ударило из всех пушек пулями огнистыми, а с неба, словно бы на подмогу шляхте, загремела гроза и ливень обрушился такой, что замочил и порох, и фитили, уже не слышно было ни единого выстрела, лишь громы били над нами да молнии сыпали огнем, нам же пришлось загонять панов в их убежища саблями и пиками, и была это нелегкая работа, хотя и славная для казачества.

Никого там не было, кроме живых и мертвых, и доблесть людская говорила во весь голос, и даже сама история бессильно заламывала руки перед этими рыцарями, но снова появляется человек, который пишет, что Потоцкий не побил Хмельницкого под Желтыми Водами только потому, что хлынул страшный ливень, мушкеты и пушки умолкли и не стреляли, шум дождя глушил команды, и казаки, воспользовавшись этим, учинили резню. Так, будто дождь мочил только шляхетский порох, а к казацкому не проникал! Да и что там порох, что там мушкеты и пушки для желторотого Потоцкого? Шел он, чтобы подавить бунт Хмельницкого, и не мечом, не оружием, а кнутами! Теперь и ливень не помешал бы ему увидеть, что это был не тот Хмельницкий - обездоленный, оскорбленный, бегущий на Сечь. Это был уже - гетман, мститель кривды не только собственной, но и всего народа своего. Гей, панове историографы, летописцы, лукавые свидетели, ненадежные души, неискренние умы! Это не Хмельницкий бился под Желтыми Водами, а сама Доля народа украинского. Что же это были за люди до сих пор? Горемыки, перекати-поле, бездомность и бесприютность извечная, ибо с одной стороны их всегда подстерегала орда, а с другой шляхта. Но вот они объединились для великого и стали народом в один день, в одну ночь, в один миг истории. Не в королевских щуплых реестриках, не в молитве и слезах, даже не в песнях своих привольных рождалась нация, а в ту незабываемую ночь на Желтых Водах, когда молнии рассекали небо, стоны заглушали громы небесные, а воды, смешиваясь с кровью, становились самой кровью. Это не был какой-то определенный час, а только неуловимая грань между прошлым и будущим, что-то пронеслось над нами, будто вздох или пение вечности, и тогда мы почувствовали, кто мы и для чего живем на свете, а я почувствовал себя Богданом. Я, Богдан. Восстать могут заговорщики, начать освободительную войну способен только народ. Люди соединяются в народ для бессмертия, потом снова расходятся каждый по своим очагам, чтобы жить и умирать. Но бессмертным не станешь без тяжелых потерь, жертв, кладбищ на своей же земле. Но это - кладбища истории. Посмотрели бы на них все те лукавые летописцы оком если и не благосклонным, то хотя бы непредубежденным. Народ поднимается порой за одну ночь, в одной битве, а судят, говорят о нем целые века! Да что там! Жаль говорить!

Кровавая суббота на Желтых Водах стала как бы отмщением за мой Субботов, хотя об этом я не думал тогда. Только один день и одна ночь понадобились, чтобы родился целый народ и его муж державный. Я, Богдан.

В воскресенье утром мы уже знали, что победили. От грозы остались разве лишь рвы, пропаханные дождевыми потоками, да полегшие травы, а небо смеялось солнцем и бездонной голубизной, казаки радовались, гремели из самопалов, пели песни, играли на кобзах, катались колесом и резвились кто как мог.

В шляхетском лагере все словно бы вымерло. Не видно было даже пса, прислоняясь к которому Шемберк по ночам грел свои подагрические ноги. Потом тоненьким голосом заиграл горн и на шанец передний вышло трое жолнеров с шапками, поднятыми высоко на копьях, - знак для переговоров. Я велел пропустить жолнеров и провести их в мой шатер, тем временем собрав к себе полковников. Жолнеры пришли, с достоинством поклонившись мне и полковникам, сказали, что просят выслушать их от имени их региментарей. Все трое были воины, видно испытанные, не раз раненные, у кого не было ни позади, ни впереди ничего, кроме битв и перепалок, ждала их только смерть почетная - к таким людям следует относиться с почтением, а потому я, не желая причинять им обиды, сказал: