Я, Богдан (Исповедь во славе)

И казаки разбегались во все стороны, конница проскакивала в пустоте, ничего не добыв, мрачно возвращалась назад, чтобы на следующий день снова наскакивать на казацкий лагерь и снова ударяться в пустоту.

Иногда охочие из казаков залегали на поле в вырытых ямах, скрывались там, "щекотали" шляхетских коней копьями в подбрюшье, а когда всадник летел вместе с конем на землю, то "щекотали" и всадника, хорошо зная, что за свое молодечество будут растоптаны стальной лавой гусар.

Такие смертельные "шалости" продолжались день, и два, и неделю. Сходят ли с ума от зрелища крови? Не сходят с ума даже те, кто ее разливает. К сожалению, не сходят. Каждый день на наших глазах погибали люди, к тому же самые храбрые, умирали добровольно, а впереди у нас не было ничего, кроме потерь еще больших. Но между тем еще никогда не кипела жизнь так бурно, как теперь.

Уже пронеслась первая весенняя гроза над просторами, и первый гром ударил над курганами и балками, степь поднималась к солнцу буйными травами, наполнялась птичьим пением и клекотом, летучие мыши беззвучно проносились в темноте, как души грешников, огромные черепахи, величиной с корыто, грелись на песчаных буграх возле болот, гады, проснувшись от зимней спячки, шелестели в травах, заползали в шатры, грелись под теплыми казацкими боками, аисты летели на Украину и отдыхали в зеленых дебрях вокруг нас, со спокойным любопытством присматриваясь к людскому муравейнику, а мы смеялись и кричали, обращаясь к ним, как малые дети: "Лелеко, лелеко, до осени далеко!" Волки и лисицы сбегались со всей степи, чуя дух крови, но не отваживались приближаться к Желтым Водам, напуганные пламенем ночных костров в обоих лагерях, в особенности в казацком, где было велено каждому разводить по пять костров одновременно, чтобы еще больше напугать Потоцкого и Шемберка.

Я знал, что они ждут помощи от главного войска, потому каждый день посылал гонцов к Тугай-бею, чтобы он подошел со своей ордой, которая одним своим видом вынудила бы шляхту капитулировать. Не биться - лишь напугать, и уже этого было бы достаточно. Однако хитрый мурза где-то прятался по далеким привольным буеракам, посылал мне какую-то сотню всадников, больше не давал, выжидал, выслеживал, опасался прогадать и преждевременно присоединиться не к тому, кто победит. Собственно, я сам хорошо знал, что не мне загребать жар чужими руками, что никто не завоюет нам воли, никто не одолеет наших врагов. Знал я и то, что по Днепру плывут в байдаках реестровые, которые выйдут на берег возле Кодака и пойдут в степь искать кварцяное войско.

Врага удобнее всего бить поодиночке. Поэтому, заперев в западне Потоцкого и Шемберка, я послал вдоль Днепра конницу Ганжи, которая должна была встретить реестровиков и склонить их на нашу сторону, как бы это ни трудно было. Мало кто знал о моих планах даже в нашем таборе, а у Потоцкого и Шемберка и в мыслях не было, потому они спокойно и сидели за своими редутами, ожидая подмоги, чтобы без оружия, лишь одними кнутами укротить "украинское гультяйство".

Нелегко мне было тогда. Был я гетманом без побед, не отличился еще ничем, даже орда, которую так щедро обещал я на Сечи, не появлялась, и никто не мог с определенностью сказать: была она или ее не было вовсе. Вокруг меня стал все громче раздаваться шепот, а потом залегло угрожающее молчание. Нужно было во что бы то ни стало сломить эту страшную тишину, разбить ее, наполнить голосами если и не надежды, то хотя бы голосами размышлений, споров, непокорности, ибо в тишине и неподвижности выжидания - смерть и гибель всех самых лучших намерений и моя собственная гибель.

Каждый день в своем простом, далеком от гетманской роскоши шатре собирал я раду, спрашивал: как лучше нам поступить, что будем делать? Горячие головы знали одно: бить, бить, бить! У моих соотечественников всегда было слишком много горячих голов, а тут, возле меня, казалось, собрались они чуть ли не со всей земли. Не хотели слышать никаких слов предостережения, не было терпения ждать, рвались к схваткам, верили в свою силу и отвагу. У кого впереди жизнь, а у кого смерть, - это их не касалось. Ибо смерть у всех, это доля, неизбежность и обреченность, а жизнь - в битвах, и что может быть прекраснее?

Я еще не чувствовал себя настоящим гетманом, мудрым и справедливым хранителем правды, временность тяготела надо мною, равенство со всеми давало и силу равную, но не такую, которая подняла бы меня на недосягаемую высоту и неприступность. Я уговаривал, убеждал, может, и умолял, даже и сидел по ночам в одиночестве и отчаянии бессилия, однако твердо стоял, не поддавался горячим головам и расхристанным душам, ведая наверняка, что даже один необдуманный поступок может погубить все наше дело. Мог ли я допустить это? Должен был стать плотиной, преградой, лечь поперек дороги, собственным телом запрудить все безумие человеческой горячности и ярости.

- Подождем вестей от Ганжи, - успокаивал я своих полковников.

- Ты и Ганжу отправил, чтобы укоротить нам руки, - промолвил Нечай своим тяжелым, упрямым голосом.