Я-1

Четвёртый год обучения в «Снегире» (мой 9-й, её 10-й и последний) — во-первых, уже в середине второго года Николай Кириллович нас покинул, и вместо него пришла к нам Ольга Владимировна, которая в течение последующих трёх лет в общих чертах познакомила тех, кому это, разумеется, было интересно, немного-немало со всей программой филфака по истории литературы от Софокла и Эврипида до Джойса и Кафки.

В год четвёртого «Снегиря» я вслед за Милой записался в школу юного филолога при МГУ на два семинара сразу: на «Поэтику» и на «Античную литературу». (Примерно в это же время одним из преподавателей в этой школе был, как выяснилось позже, Митя Кузьмин. Кажется, он вёл семинар по «серебряному веку». А может и какой-то другой.)

Мила начала туда ходить за год до меня, из-за чего стала периодически задвигать «Снегирь». В телефонных разговорах она объясняла свою измену тем, что якобы уровень «Снегиря» и ШЮФа соотносятся как школа и детский сад в пользу ШЮФа, то есть в пользу школы. Как я теперь понимаю, на самом деле всё было ровно наоборот, а милина любовь к семинару по поэтике объяснялась среди прочего и тем, что его вёл очень симпатичный аспирантик по имени Арутюн Ашотович Кочинян, который, конечно, эту поэтику в гробу видел, и, вообще, едва ли его в тот период интересовало что-либо кроме девок. Мила ещё искренне считала его «солнцем русской филологии». Но с поэтикой, в принципе, хуй бы!

Летом перед моим девятым классом ознаменовалось для меня событием, при воспоминании о котором я и сейчас тихо охуеваю и умиляюсь. К тому времени мы с Милой иногда уже позволяли себе прогулки никак не связанные со «Снегирём». Однажды мы отправились в Кузьминский лесопарк и там, после долгих мучительных сомнений, я всё-таки впервые в жизни взял Милу за ручку.

Несколько минут, пока её рука оставалась в моей, мы не произносили ни слова и тупо пёрлись по лесу. Я не знал, что делать дальше, но на всякий случай руку не отпускал. Я понимал, что это, конечно, вряд ли, да и ладошка, разумеется, уже изрядно вспотела. А вдруг повезёт, думал я, и выгорит первый в жизни поцелуй!

Но, поскольку я действительно очень нервничал, когда Мила, надо сказать, минут через десять, предприняла попытку освободиться, я не стал этому противиться и в глубине души был ей весьма благодарен. Ещё минуты через две мы позволили себе переглянуться, потому что до этого смотрели исключительно себе под ноги, что было разумно, поскольку нам всё-таки удалось вызвать друг у друга лёгкое головокружение. Не знаю, какого цвета было лицо у меня, но Мила была красная, как варёный рак. (Она и есть, кстати, Рак по знаку Зодиака.) Ещё через минуту она буквально выдавила из себя следующее: «Ты знаешь… всё-таки… сейчас для меня самое главное — поступить в Университет!..»

24

И всё-таки! Зачем люди что бы то ни было пишут, создают, размножаются теми или иными способами? Не могу понять. Не могу постичь. Не могу простить ((5-c) Я — бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане).

Не могу простить себе того, что вопрос «зачем» с каждым годом я задаю себе всё реже и реже, но если задаю, всё лучше понимаю, что никогда не смогу на него ответить. Но в глубине души не могу простить себе и того, что отчётливое понимание невозможности получить ответ уже не повергает меня в депрессию. И ещё не могу себе простить того, что я радуюсь отсутствию депрессии и тому, что меня уже далеко не так волнуют самые главные вопросы, как раньше. А вопрос «зачем» — бесспорно самый главный. Но я точно знаю и другое — что абсолютно всё не зачем, а просто так. Но то, что всё просто так и ничего вокруг нас, вокруг меня, нет — ни в коей мере не ужасно и ни в коей мере не повод для печали. А горе, как я уже однажды справедливо заметил в одном из своих стишков, тоже всего лишь красивая сказка.

Нет в мире ни горя, ни боли, ни смерти, кстати сказать. Есть только какой-то шум в голове, если, конечно, признать, что голова моя действительно существует. И этот шум, по-видимому, самоценен, хотя скорее всего нет. Но установление истины в этом вопросе — нерентабельно, потому что истина — пустой звук, тоже всего лишь шум. Шум в сердце. Он, шум, нерентабелен, потому что он может перекрыть другие звуковые волны, которые рентабельны. Рентабельные звуковые волны — это такие волны, нахождение на чьей частоте позволяет мне впоследствии получать их материальный эквивалент, выраженный в денежных знаках, каковые, конечно, сами по себе являются апофеозом категории условности в нашей жизни, но именно они безусловны, а всё, что менее условно — соответственно, в меньшей степени безусловно, потому что хорошего человека на хлеб не намажешь. Разве только если провернуть его в мясорубке и желательно заживо.