И вспыхнет лед (СИ)

— То есть для тебя это была игра?

— А для тебя нет?

1:1, господа. Только не по уровню боли.

Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.

Больно же, ну.

Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.

Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.

Молча выходит из кабинета. И из себя.

— Куницын, тормозни.

Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.

— Торопишься?

— Да нет вроде, а че такое?

Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.

— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…

— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.

Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?

Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.

Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.

Зачем так больно-то, а?

Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.

Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.

Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.

На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.

Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.

Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.

Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...

Зачем-то толкает дверь раздевалки.

— А вы, простите, кто?

— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".

В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.

— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.

— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.

Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.

— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.

Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.

— Чего ты хочешь, Шмелев?

И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.

Врезается куда-то в область застывшего сердца.

— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?

У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.

— Подож...

Просто целует.

Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.

Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.

Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.

У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.

Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.

— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.

— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.

— И что теперь?

Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.

В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.

Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.

Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.

У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.

Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.

— Я же люблю тебя, Вик.

Мертвая тишина.

Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…

Дрожит.