И всё, что будет после…

Какой-то дикий, пронзительный вопль донёсся «из-за горы». Профессор вздрогнул и тотчас же замолчал. Вопль был явно человеческий. Вышедший из воды Фима замер на берегу с ведром, глядя на Живулькинский лагерь. Но дальше всё было тихо, и мирно сидевшие за столом с облегчением отвели взгляд от берега и от Фимы, заспешившего к ним с ведёрком.

– А помните, – опять заговорил профессор, представив, видимо, что-то приятное и улыбнувшись, – вечером, когда купались под Зарасаем, – обратился он к закивавшим ребятам, – встретили мы такую даму… милую, интеллигентную… Она спросила, откуда мы, и тоже разговорилась… Видимо, местная учительница – за молоком шла. Вот, говорит, чудные тут места, и лес, и грибы… Потом ТЕ годы вспомнила… литовских учёных…

«Нет у литовцев писателей!..» – вспомнилось почему-то Жоре.

Шурочка остановила на нём свой взгляд:

– Уничтожили их тогда, как и у нас… Большевики!

– Н-да… И, вот, интересно, говорит, их президент, скромнейший человек был, имел в Паланге маленький домик и всюду пешком ходил… А тут какой-то сукин сын пол-озера загородил… И шут его знает, кто он такой!

Тот же знакомый пронзительный вопль раздался снова. А потом, казалось, поближе – истерический сумасшедший хохот. С подвываниями и даже всхлипываниями – теперь уже точно можно было узнать голос Живулькина.

Следователь уронил бутерброд и вздрогнул.

Голоса, крики, шум мигом огласили соседний лагерь – что-то там определённо произошло. Жора увидел, как бросивший ведро Фима кинулся со всех ног к палатке Живулькина.

– Что там такое? – поморщился Василий Исаич. – Сбегали бы… – глянул он на ребят. Но никто не двинулся с места.

Слышимость тут была хорошая. Звуки разносило в безветрии далеко.

Жора вслушивался, и вдруг глуповатый хохот Вадика раздался в тишине. Послышался женский визжащий смех, и, наконец, все узнали безудержное, до колик в животе, хохотание Фимы. Потом голоса смолкли…

Но Фима уже мчался из-за горы. Видно было, что он действительно перепуган, однако всё ещё не может побороть смех.

– Спасите Живулькина! Там его сейчас инфаркт хватит!..

Что же выяснилось из спутанных объяснений растерянного второкурсника Фимы, которые приходилось, тупо раскрыв рты, ловить перепуганным слушателям в промежутках, когда рассказчик не вдыхал жадно воздух после сумасшедшего бега и не боролся с последними донимавшими его судоргами смеха? А выяснилось вот что… Когда Живулькин воротился с базара, он прежде всего достал из багажника что-то, приобретённое в магазине винно-водочных изделий, и решил заначить в укромном месте, а именно у себя за раскладушкой. Но прежде чем припрятать, он пощупал под одеялом на раскладушке и убедился, что два экземпляра вновь обретённых удочек благополучно дожидались его возвращения, и готов был уже сунуть бутылку на пол к стенке палатки, но тут до него дошло, что это – кровать Вадика, а его собственная – с другой стороны. Он влез под свою и только готов был подальше закатить бутылку, как увидел вдруг на брезентовом полу, в неверном сочившемся снаружи свете… свои кровные… Те самые удочки, которые, как он сейчас вспомнил, – и вспомнил только в эту секунду – сам сюда перепрятал в тот злополучный день! Как увидел, что длинноволосый пастух пялится на его снасти, так и унёс родимые от греха подальше!

И тогда дикий крик, услышанный в лагере Василия Исаича и профессора, вырвался из его груди в первый раз. Выпрямившись на трясущихся своих ногах, он тотчас понял, что никто его удочек у него не крал! Украли только «кружки» и сетку, да «телевизор», которые и привезли в тот же вечер с повинной на мотоцикле всем лёниковым семейством под лай собак, хоть и стянул их сын бригадирки – длинноволосый Манюсь… Привезли – и просили не сообщать, уладить всё по-хорошему…

Рухнул Живулькин тогда на кровать, и с ужасом понеслись мысли у него в голове… А когда первый испуг прошёл, то почувствовал он, что лежит на чём-то твёрдом. И жуткое, бешеное подозрение заставило его встать и пошарить под одеялом… И когда трясущимися руками вытащил он из-под этого одеяла, и потом из-под одеяла у Вадика четыре экземпляра – его родимых – одинаковых немецких удочек, то вырвался из его живота тот второй крик, за которым последовал взрыв безумного истерического смеха…

Когда Жора вместе со всеми примчался к месту происшествия, на лицо потерпевшего вернулся кое-какой румянец.

– Выпей… – протягивал Вадик слегка трясущеюся рукой полстакана воды с двадцатью каплями валерьянки.

Олег Николаич, которого усадили на стул, понюхал содержимое стакана и, не донеся до рта, выплеснул как-то зло себе за спину.

– У-у!.. – не договорил потерпевший и потряс стаканом. – Где эт-та?.. – сделал он какой-то сложный и всеобъемлющий жест рукой. – Под раскладушкой!

У ног Живулькина лежали пять экземпляров бамбуковых заграничных удочек в одинаковых чехольчиках.

Вадик мигом воротился из палатки, открыл поллитровку и налил половину стакана.

– Ещё… – слабым голосом попросил пострадавший и, дождавшись, пока дольют, осушил до дна.

Через минуту глаза его осовели, веки тяжело опустились, и Жоре захотелось перекреститься.