И всё им неймётся!

Но Соломон этого не понимает и гонит облезло­го зайца своего домысла дальше: «Схожие идеи об убийстве ради денег обуревали молодого Шостако­вича». Вы только подумайте, великий композитор, гений, а вот вам, пожалуйста... И как это доказыва­ется? Очень убедительно. В одном из писем, гово­рит, «у него прорвалось уж совсем «достоевское»: «Хорошо было бы, если бы все мои кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Живуч народ». Да, «заимодавцев жадный рой» ужасно живуч... Вла­димир Теодорович, неужели Вы и теперь не понима­ете, что за создание Божье Ваш друг и какую книгу Вы осенили своим славным именем?

И здесь пора приступить к главному - к образу самого композитора, ибо ведь он, а не ракообразные да членистоногие стоит в центре сочинения.

Вот сценка. В 1943 году Шостакович принял участие в конкурсе на новый гимн. Прослушивание было в Большом театре. Композитора пригласили в правительственную ложу. Он входит и, как гово­рящий скворец, произносит: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Здравствуйте Вячеслав Михай­лович! Здравствуйте Клемент Ефремович! Здрав­ствуйте Анастас Иванович! Здравствуйте Никита Сергеевич!»(с. 55). И это сервильное чучело - Шо­стакович?!..

Удивляться тут нечему, говорит Волков. «Ожи­дание удара преследовало Шостаковича всю его жизнь, превращая её в сущий ад». Именно здесь он видит пример такого ожидания: «Сталин сказал ему: «Ваша музыка очень хороша, но что поделать, му­зыка Александрова больше подходит для гимна». И повернулся к соратникам: «Я полагаю, что надо принять музыку Александрова, а Шостаковича...(Тут вождь сделал паузу; позднее композитор признавал­ся одному знакомому, что уже готов был услышать: «А Шостаковича вывести во двор и расстрелять»). Да разве не прямо в ложе? Неизвестно почему, но вождь закончил так: «...надо поблагодарить» (с. 56).Отчего на сей раз не расстреляли и всех осталь­ных участников конкурса, кроме трёх победителей- Александрова, Михалкова и Регистана, неизвестно. (А сталинская благодарность, надо думать, имела не только словесное выражение).

Ни за что Волков не поверит и не поймёт, что если Шостакович действительно сказал так «одному зна­комому», то дурачился, хохмил, потешался. А Вы, Владимир Теодорович, своим авторитетом поддер­живаете этот лютый вздор человека, не имеющего ни маковой росинки юмора. Пишете, что когда работали над партитурой Восьмого квартета, посвящённого па­мяти жертв фашизма и войны, то «вдруг ощутил, что в одном месте Шостакович показывает, что его рас­стреливают, его убивают». Флобер сказал: «Мадам Бовари это я». И Шостакович, разумеется, тоже хотел вжиться в образы жертв фашизма. Но всё-таки мы по­нимает, что между Флобером и Бовари есть, ну, хотя бы половое различие. Ваш Волков этого не понимает.

«Многие годы,- пишет он,- Шостакович и его се­мья балансировали на грани катастрофы, под посто­янной угрозой ареста, ссылки или полной гибели». Вот такой гибели, как тогда прямо во дворе Большо­го театра.

Однако живой композитор вовсе не произво­дил впечатление человека загнанного, несчастного, ждущего беды. Он любил жизнь и жил со вкусом. Не только много работал, писал, но и много слушал, читал, был страстным футбольным болельщиком и даже имел диплом спортивного судьи, играл в тен­нис, прекрасно водил машину, любил весёлые ком­пании, имел широкий круг знакомых, влюблялся, был не дурак выпить, в силу обстоятельств даже три раза жениться и в двух браках был вполне счастлив, родил физически нормальных сына и дочь... Вот между всем этим он и балансировал.

Волков может сказать: всё так, ибо страшные угрозы, беспощадные удары иногда маскировались под премии. Например, под Сталинские премии Первой степени в 1941-м, 1942-м, 1946-м, 1950-м, 1952-м годах. Пять зубодробительных Сталинских ударов! Легко ли вынести! Никто не получил столь­ко этих ударов. А в 1954-м - Международная премия мира, в 1958-м - Ленинская премия, в 1966-м ещё и Золотая Звезда Героя... Всё верно, однако же ведь не дали ему ни орден Суворова, ни Кутузова. Обошли, обидели, оскорбили, унизили...

Я подхватываю: да, просто не было у нас худож­ника, столь жестоко терзаемого Советской властью! Смертельные удары маскировались также под орде­на и почётные звания - три ордена Ленина, ордена Октябрьской революции, Трудового Красного знаме­ни, звание Народного артиста СССР. Наконец, была и такая коварная хитрость, как удары под видом квартир, дач, кремлёвских пайков, поликлиник и т.п. Композитор жил в Ленинграде, на Кировском про­спекте, но после войны ему предоставляют квартиру в центре Москвы, между прочим (какая чуткость!), тоже на улице Кирова и дачу в Болшево. Конечно, это были не две комнатки там и здесь, однако в 1947 году дали квартиру в новом роскошном доме МИДа на Можайском шоссе. Сын Максим вспоминает: «Это была не одна квартира, а две. Их просто объедини­ли». Просто... Для тех времён дело совершенно не­виданное, другого примера я не знаю.