И всё им неймётся!

Уберите
этого бородатого комсомольца!
Он же день изо дня То на меня
неистово молится, то неистово
плюёт на меня.
Это стоит пяти лет лагерей общего режима. А уж это - десяти лет строгого:
Надо, чтоб поэт
и в жизни был мастак.
Мы крепки,
как спирт
в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?
Так -
морковный кофе.

И лет сорок Александр Октябревич прожил с бир­кой «морковный кофе» на шее. Ужасно!.. Однако это не остановило Шостаковича, он успешно работал с обоими поэтами.

Оказывается, до Волкова и его собратьев- ревизионистов никто ничего не понимал в музыке Шостаковича да и сам он не соображал, что делал. Взять хотя бы то, что и в начале творческого пути в 1927 году, как уже сказано, была у него Вторая сим­фония - «Посвящение Октябрю», его десятой годов­щине, и уже в конце, в 1967 году - симфоническая поэма «Октябрь», посвящённая пятидесятилетию революции. Музыковед А.Троицкий пишет: «Уди­вительно, не правда ли?» И предлагает: «Чтобы по­точнее определить свои представления о времени Октября, заглянем в некое «зеркало», самое незамут-

нённое - в стихи Мандельштама». Господи, и когда они оставят его в покое! Когда отвяжутся? Суют за­тычкой в любую бочку. И почему «незамутненное зеркало», если поэт честно признавался: «Мы жи­вём, под собою не чуя страны»?.. Наконец, известно, что Мандельштам так, например, выразился о Пятой симфонии Шостаковича: «Нудное запугивание». И добавил слова Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Ну, ладно, ладно, за­глянем... И вот...

Ох, как крошится наш табак,
Шелкунчик, дружок, дурак!
Я мог бы жизнь просвистеть скворцом, Заесть ореховым пирогом - Да, видно нельзя никак...

Увы, не удалось просвистеть, не досталось пи­рожка, не полакомился. А кто здесь дурак и что за щелкунчик? Неизвестно. Что дальше?

Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб...

Непонятно, с чего горожане ночью не храпят, а хрипят. Их душат коммунисты? И откуда и в какой гардероб они, хрипящие, ломятся. Опять всё зага­дочно. Что ж, ещё? Пожалуйста:

Я трамвайная вишенка страшной поры,
И не знаю, зачем я живу
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрёт...

Можно догадаться, что «А» и «Б» это московские трамваи, но куда герой собирается ехать и где, и как хочет он «посмотреть» чью-то смерть. И что в этом интересного?

Однажды ленинградский критик В.Н.Орлов, глав­ный редактор «Библиотеки поэта», предложил Твар­довскому напечатать в «Новом мире» подборку та­кого рода стихов Мандельштама. В ответе 13 января 1961 года Твардовский, признавая, что в «Библиоте­ке» издавать Манделыпма, «безусловно нужно», счи­тая даже, что его поэзия «остаётся образцом высокой культуры русского стиха XX века», тут же утверждал однако, что «вся она, так сказать, из отсветов и отзву­ков более искусства, чем жизни», что это «образец крайней камерности, где всё уже настолько субъек­тивно и «личностно», что кажется порой написано без малейшей озабоченности тем, будет ли что до­ступно пониманию какой-либо другой душе, кроме авторской». По-моему, всё это относится и к стихам, посредством которых нам предлагают проникнуть и в тайный умысел Шостаковича.

Обосновывая свои суждения, Твардовский сопро­вождал перечисление стихотворений замечаниями такого рода: «Сложны и темноваты»... «гораздо тем­нее и замысловатее»... «первая строфа ясна, даль­ше - мрак»... «что такое?»... «вроде бы понятно, да- нет»... «вторая строфа - не понять»... «что про что- Бог весть»... «не добраться ни до какого смысла»... «я не понимаю подобных стихов»... И резюмировал: «Как редактор, я бы лично затруднился такие стихи представить читателю, не будучи в готовности объ­яснить их объективный смысл».Твардовский допу­скает даже такое предположение: «Может быть, осо­бая усложнённость и внутренняя притемнённость при внешней и будто бы отчётливости стихов этого периода (тридцатых годов) объясняется отчасти осо­бым болезненным состоянием психики автора, о чём говорят люди, знавшие его в последние годы жизни» (Вопросы литературы № 10'83. С. 197). Покойная Эмма Герштейн, много лет близко знавшая Мандель­штама, вовсе не отмахивается от этого предположе­ния, а, наоборот, подкрепляет его.