И возвращу тебя…

Голос доносился откуда-то издалека, проталкиваясь к нему, как шустрый карманник сквозь рыночную толпу. Рашид потряс головой и застонал. Колесный стук в висках смешался, раскололся на тысячи мелких острых осколков, заколотился в черепные кости, отзываясь острой режущей болью.

— Больно головушке? — участливо спросил тот же голос. — Могу тебя вылечить, только глазки открой. Вот тут водочка тебя ждет холодненькая, огурчик…

О водке даже думать не хотелось, но похмельный опыт напоминал о другом. Тут хоть что выпьешь, хоть мочу гнойную, лишь бы эту страшную боль перебить. Рашид замычал и хотел вслепую протянуть руку за стаканом, но рука не послушалась. Что за черт? Он сделал неимоверное усилие и, разлепив веки, скосил глаз туда, где, по всем расчетам, должна была находиться правая рука. Вот так сюрприз! Рука-то оказывается, ни в чем не виновата… просто она, бедняжка, привязана… накрепко примотана к ручке кресла… как, почему? Ну-ка, ну-ка… напрягайся, Рашидик, вспоминай. Что у тебя такое произошло сегодня?

Он начал медленно перебирать в памяти события прошедшего дня. Картины и образы вольным стадом слонялись у него в голове, упрямо не желая выстраиваться сообразно логической временной цепочке. Начать, что ли, с утра? У кого он проснулся? То, что не дома — это сто процентов, это он помнил, но тогда у кого? У Жанны-сисястой? Или у Катьки-новенькой? Скорее, все-таки у Жанны, потому что день был понедельник, это точно, а в ночь с воскресенья на понедельник Жанночка выходная и не любит, когда он гуляет на сторону. С Жанной у них почти семья… считай, сколько лет вместе… пять? Или шесть? Скорее, все-таки пять. Или шесть. И ублюдок, опять же. А Катьку он дрючит для души и из чувства долга. Для души… потому что уж больно душевный у Катьки зад — высокий, подтянутый, самое то. А из долга — потому что должна она ему, сучка, по гроб жизни, а долги прощать нельзя. Запрещено жизненным законом.

Это правило Рашид усвоил давно, еще в ранней юности. Казань в конце семидесятых была городом банд. Хочешь жить — ходи со своими; не хочешь — сваливай, куда глаза глядят, или пеняй на себя. А Рашид и не сомневался — с ребятами всегда надежнее. Бандит из него, вроде бы, выходил никудышный: щупленький, росточка маленького. Но разве это главное в драке? В драке главное — кураж и бесстрашие. А то, что силенок маловато да грудь цыплячья, так на то у Рашида имелось возражение в виде заточки из напильника — вещи скромной, но шансы уравнивающей. Если он чего подростком и стеснялся, так это стыдной части своего тела, которая, в отличие от прочих, вымахала богатырской, под стать Илье Муромцу. Рашид был из тех, про кого говорят: «весь в корень ушел». Выгоды от этого он не видел никакой: парни вышучивали, зло и завистливо, девки смотрели непонятными глазами и обходили стороной.

А совсем он загрустил, когда прибрала его к рукам Варька-Паучиха, подружка Мирзы. Это только так говорилось — «подружка», а кто из них тогда в банде заправлял: Мирза или Варька — еще неизвестно. Скорее, все-таки, Варька. Была она страшная, толстая, а главное, слухи про нее ходили дурные: мол, кто в постель к ней попадает, тот живым оттуда не выходит. Оттого так и звали — Паучихой.

Сидел как-то Рашид с пацанами в садике, семечки лузгал… глядь — идет Шакал, из старших, мирзовский адъютант. Подошел к притихшей мелюзге, повел презрительным взглядом…

— Кто, — говорит, — тут из вас Рашид?.. Ты?.. А ну, пошли со мной, сявка, Мирза тебя требует.

А если так, то кто ж может ослушаться? Пошел Рашид за Шакалом на негнущихся ногах. Идет, а сам гадает: зачем я ему понадобился? Может, провинился в чем? Вроде, нет… разве что на прошлой неделе червонец от общака утаил… но разве за такой мелочью к самому Мирзе тянут? Довел его Шакал до двери.

— Стучи, — говорит.

А сам повернулся и прочь. Делать нечего, постучал Рашид. Открылась дверь, а там Паучиха. Никогда до того не видел Рашид вблизи страшную маруху.

— Мне бы Мирзу, — говорит, а у самого сердце в пятках бьется.

Усмехнулась Варька:

— Так вот ты какой, жеребеночек. Заходи, Рашидик, проверим, чего там у тебя выросло.

А что потом было, лучше не вспоминать. Потом был мокрый, вонючий, тошнотворный кошмар, тряские дебелые телеса, душные мешки потных грудей на лице. Были страх и ненависть, ненависть к себе, к той части себя, которая жила отдельно от него, твердея и распрямляясь вне всякой связи с его собственным отвращением, послушно отзываясь на чмокающие подушки жирных Варькиных губ, на гнилостную яму ее жадного рта. Паучиха продержала его у себя несколько часов. Насытившись до онемения ног, отвалилась, махнула рукой:

— Иди пока. Завтра придешь, в то же время.

Рашид вышел на улицу, сунул два пальца в рот, блеванул. Стало полегче. Тогда ему только-только исполнилось пятнадцать.