И в конце, только тьма

Каталку, крыс и все остальное увозят.

Тюремщики поворачиваются к тебе. Возвращается чувство ужаса, свинцовая тяжесть в животе, невыносимое чувство разочарования, которое кажется проникает в кровь, пробуждая все нервные окончания. Это чувство полной беспомощности, безнадежности, когда ты лежишь и не можешь пошевелиться, не можешь общаться. Tы чувствуешь себя оскорбленным и совершенно уязвимым.

Одна из них дотрагивается до твоего лба.

- Болен, - говорит она, и ты снова и снова качаешь головой, категорически не соглашаясь с ее оценкой, и пытаeшься избавиться от ее прикосновения.

Голос этой - знакомый; это заметно, но по большому счету, это не имеет значения.

Нет! - произносишь ты, пытаясь озвучить слово.

Хотя ты знаешь, что не можешь, но все равно пытаешься и знаешь, что на каком-то уровне это не имело бы значения, даже если бы ты мог говорить.

Пожалуйста! - пытаешься ты сказать, умоляя, зная, что твой мозг вероятно действительно болен, но не в силах избавиться от мысли, что крысы прогрызут в нем путь.

Потому что, как ты можешь сосредоточиться на этом? Как ты можешь даже начать понимать, что это значит? Tвоя смерть. Это означает твою смерть, так же, как и смерть женщины, которая была напротив тебя, изрезанной женщины, мертвой, ранее живой женщины, замученной и наказанной женщины. В чем было ее преступление? Иисус Христос, в чем было ее преступление? В чем ее преступление? Что, черт возьми она сделала чтобы заслужить это?

Но ты знаешь. Tы знаешь, черт возьми, что если ее преступление было хоть на сотую долю таким же мерзким, как твое, хоть немного таким же презренным оскорблением человека и природы... что ж, тогда она заслужила свое наказание. Так же, как ты заслужил свое.

Но, вот еще что. Что ты заслужил? Наказание, соответствующее преступлению? Все это дерьмо, должно быть, уже устарело. В таком развитом, индустриальном мире, где "око за око" должно быть уже устаревшим, нет? Сейчас не библейские времена, не времена царя Соломона или Ирода, не времена Фароса, который отрубал руки, если тебя ловили за дрочкой. Это время науки, передового умственного развития. Как, спрашивается, можно допустить такое чистое зло, как виндикация? А как же Женевская конвенция? А как же справедливость по отношению к заключенным? Апелляции? Права первой поправки? Где, блядь, справедливость?

Но странно, ты не помнишь ареста. Или суд. Или судимость. Или приговор. Tы не помнишь процессуальные действия. На самом деле, ты мало что помнишь до того, как проснулся в этом месте. Последнее, что ты помнишь...

Черт. Что последнее ты помнишь?

Почему-то, этому придается серьезное значение. Каким-то образом, это стало важнее, чем озабоченность крысами, грызущими твой мозг.

Последнее, что ты помнишь, это пистолет. Tы не знаешь какой. Tы даже не знаешь, кто его держал, потому что не видел лица. Дальше ствола не было видно.

Tы помнишь пистолет, и помнишь, как очнулся здесь. О, ты помнишь еще много чего, но не о пистолете. Не о том, что явно было твоим последним моментом перед тем, как очнулся здесь.

- Болен, - снова говорит она после вечного молчания, и ты можешь видеть легкое движение ее головы, почти слышать ее щелканье языком, почти незаметную лекцию.

Как будто она имеет в виду: Позор, позор, больной мальчик! - как одна из твоих монахинь в начальной школе, которая может заставить тебя почувствовать ужасный стыд от малейшего хмурого взгляда. Хмурого взгляда, который всегда, казалось, обвинял, говоря: я знаю твои самые глубокие, самые темные секреты. Глядит на тебя укоризненно, словно говоря, что знает, что ты делаешь под одеялом по ночам, после выключения света, после того, как ты закончил листать свои комиксы и перешел к отцовскому экземпляру "Playboy". Как бы говоря, что она знала, что ты сделал, и поэтому ты ждал свое наказание, но оно так и не пришло. Ни тогда, ни позже, когда ты лежал под одеялом не один. Они все знали, что ты делаешь. Tы мог видеть это в их глазах. Они знали, но ничего не предпринимали. Да и зачем? Никто никогда не жаловался. Возможно, они все равно ошибались. Никто никогда бы так не поступил. Это было вне всяких порицаний. Это была мерзость. Худший вид греха в глазах Господа Всемогущего. Он предпочел бы слепоту, а не мерзость которой была твоя жизнь.

- Болен, - повторила она, и на этот раз ты кивнул.

В отличие от женщины, которая умерла напротив тебя, ты приветствуешь это. Суд настиг тебя. Теперь ты готов.

Два маленьких прозрачных купола накладываются на твои глаза. Tвое тело напрягается, кулаки сжимаются до крови в ногтях от боли, о которой ты знаешь, что она будет.

Но ты кричишь, потому что последнее, что ты видишь, это как твоя тюремщица снимает капюшон.

Tы зажмуриваешь глаза.

Ⓒ Cell by Monica J. O'Rourke, 2009

Ⓒ Дмитрий Волков, перевод