И только пепел внутри…

Рвано выдохнула и плавно закрыла шкаф. Осталось лишь зеркало, в полумраке которого отразились мы с глазами полными пустых надежд и ничтожной веры.

Я тоже ждал…

Но я еще даже не дошёл до стадии сбора вещей, хотя тёща настаивала на том, что их нужно куда-то сдать, еще полгода назад. Тогда я почувствовал себя предателем, который готов так скоро уничтожить всё то, что напоминало бы мне о жене.

Предателем чувствует себя и София. И за это я не мог её корить или считать слабой. Нельзя судить кого-то, когда сам болен той же болезнью.

– Как это произошло? – спросил, глядя прямо в глаза её отражения, но сразу одернул себя, когда по красивому лицу пробежала рябь мрачных эмоций. – Хотя, можешь не говорить. Я всё понимаю.

– Почему же? – опустила она голову и начала завязывать и развязывать черный шнурок своих штанов. – Я могу об этом говорить, – узкие плечи нервно дёрнулись. – Не с легкостью, конечно, но и не с истерикой, как бывало первый год. Только пройдём в кухню, хорошо?

– Ты здесь хозяйка.

– Пойдём, – кивком головы указала направление. Молча последовал за ней в кухню, которая была освещена только лунным светом, бьющим из не зашторенного окна. – Ты не против, если мы не будем включать свет?

– Не против.

В темноте комфортнее всего обнажать не только тело, но и уродливую душу, покрытую шрамами.

– Сядем? – предложила София.

Её тонкий силуэт, виднеющийся в рассеянном свете луны, выдвинул стул из-за стола и мягко на него опустился.

Повторил за ней, предварительно повесив мокрую футболку на металлическую спинку стула. Сел напротив и сложил руки на столе, переплетя пальцы. София сделала то же самое.

Со всей той внезапной решимостью, с которой сюда пришли, – мы молчали.

Разглядывая внутренние раны, я прикидывал, какую из них можно будет показать первой, а какую, вообще, лучше никогда не показывать.

– Я никогда об этом ни с кем не обсуждала и, в принципе, старалась не касаться этой темы, – первой молчание прервала София. Перебирая браслеты на запястье правой руки, она сосредоточила всё внимание на них. Я стал тенью, сидящей напротив, которая была готова выслушать каждое её слово. – Ни с родителями, ни с сестрой, хотя она настаивала на том, чтобы я высказалась. Якобы, так легче. Когда проговариваешь проблему вслух, приходит её решение, но… – услышал, как она сглотнула сгусток слов, который больно произнести. – … Но разве может быть решение у проблемы, когда она связана со смертью дорогого тебе человека?

Вопрос, не требующий ответа.

– Я просто научилась носить маску перед людьми. Не так уж и сложно делать вид, что ты сильная. Для этого достаточно не поднимать болезненную тему, потому что лицо может исказить гримасой боли и маска, которая и так держится на клее из твоих же соплей, отваливается к чертям собачьим. А так… – повела она острыми плечами и слегка дернула головой. – Моё лицо не выражает скорби, и другие не лезут с вопросами о моем подлинном состоянии. Ты тоже не лез, пока меня случайно не бомбануло.

– Прости за это.

– Не извиняйся. Ты не обязан был знать. Никто не обязан знать, что происходит за закрытой дверью чужой квартиры.

– Если бы, – хмыкнул я. – Люди по своей природе – вуайристы. Есть некоторое извращенное удовольствие в подглядывании в замочную скважину чужой двери. И неважно, что там происходит: трахаются, умирают, рожают…

– Чего не знаешь, туда и тянет, – согласно кивнула она. – Но даже если бы ты и подглядел в мою замочную скважину, то ничего бы в ней не увидел. Там, всё равно, постоянно темно. Перегорела.

– Лампочка?

– И она тоже, – ответила София и издала рваный горький смешок. – Достаточно иронично получается, учитывая, что мой муж был электриком. И погиб от своей же стихии.

– Как это произошло?

– Неожиданно, – откинулась она на спинку стула. – Хотя и ожидаемо.

Нахмурился, не до конца понимая оксюморон.