И тогда я солгал

И вот все сказано. Эти слова не взрываются, а падают в тишину, как любые другие. «Мне надо было остаться с тобой». Ты это знаешь, как и я. Вот почему ты постоянно возвращаешься. Ты не можешь обрести покой, как и я. Мы обязаны быть вместе. Я должен был уйти, как и ты, в ту же секунду. Вместе с тобой. Я много размышлял: как может человек быть здесь, целиком, а через секунду от него ничего не остается? Это непостижимо. Даже если видел сам, поверить невозможно. Это самый мерзкий фокус, который только можно представить.

Не могу с этим жить. Я заперт в ловушке, хожу кругами. Никогда не верил во всю эту чушь, которую вдалбливали про ад, про пламя и чертей с вилами. Все это отскакивало от меня как горох. Но однажды, на Пасху, в поле на окраине города выступал проповедник. Я не хотел идти. Ведь мы даже в церковь не ходили. Я не хотел слушать, да и не слушал, пока он там вопил во все горло. Но потом он понизил голос, придал ему мягкость и дрожание и заговорил о том, что ад действительно существует. «Всем вам порой снятся кошмары, — говорил он. — А очнувшись, вы готовы зарыдать от радости, что это был только сон. Вот ваша кровать, рядом стул, на нем одежда. Скоро в окно проглянет рассвет. Это был только сон, не более. Но в аду этот кошмар приходит снова и снова. Вы не можете от него пробудиться. Иногда думаете, что пробуждение близко, но оно не наступает никогда, никогда».

То была самая незатейливая проповедь, которую я слышал, и я запомнил ее навсегда.

Ты протягиваешь руку, чтобы потрогать привычные предметы: одеяло, подсвечник на сундуке возле кровати. Но ничего нет. Ни сундука, ни одеяла. Лишь плотная пустота, что втискивается тебе в легкие и высасывает твое дыхание. Ты шаришь вокруг руками, ищешь, за что ухватиться, но ничего нет. Я оставил Фредерика лежать там, а когда вернулся, то ничего не было. Как я могу рассказать об этом Фелиции? Когда мы возвращались из Франции, наше судно оказалось переполненным. Оно низко сидело в воде, но это никого не волновало. Ветер отсутствовал, и грязно-серое море было спокойным. Мы медленно переползли Ла-Манш. Кто-то радостно воскликнул, когда показались прибрежные утесы. Мы впервые смеялись, дурачились с апельсиновой кожурой. Теперь все это позади.

Я поворачиваю лицо и утыкаюсь в волосы Фелиции. Они пахнут ею, ее телом. И еще я улавливаю какой-то другой, знакомый запах. Не могу его сразу опознать. Вдыхаю еще раз, смакую запах Фелиции и этот, другой. Розмарин. Вот как я его узнал: моя мать всегда всыпала горсть розмарина в кувшин с горячей водой и ополаскивала свои волосы. Наверное, Фелиция тоже так делает. Когда я был маленький, то наблюдал за матерью, лежа в постели. Тогда она пускала меня спать рядом с собой. Она наклонялась над умывальником и поливала голову из кувшина. Ее волосы свешивались вперед, вода стекала ей на шею и разделялась на два потока. Ясно вижу, как течет эта вода, и столь же ясно понимаю — я должен был умереть вместе с Фредериком.

— Я был обязан остаться с ним.

— Нет, — говорит Фелиция.

— Ты не знаешь, как все было.

Вода стекает по белой шее. Фредерик говорит: «Я все запомнил».

— Он хотел, чтобы ты остался в живых, — произносит Фелиция.

Я чувствую, как ее слова вместе с ее дыханием пролетают мимо моих ушей. Я так хочу им поверить, но внутри меня что-то исчезло, онемело, отмерло. Я бы хотел, чтобы ее слова вызвали во мне отклик.

— Поверни немного голову, вот так, — говорит она. — Положи сюда. — Она со всхлипом вздыхает. Молчит, подбирая слова. — Ты думаешь, я не понимаю. Может, и не понимаю. Может, и не могу понять. Но все равно мы похожи. Теперь, когда их нет, нам больше не нужен никто.

— У тебя есть Джинни.

— Это другое.

— Довольно, — обрываю я.

Я не ревную. Я рад за Фелицию, ведь у нее есть за что держаться. Я чувствую, как по ней пробегает дрожь.

— Я думаю о той женщине внизу, — говорит Фелиция. — Она шьет костюмчик для младенца, а никакого младенца не будет.

— Подумай о чем-нибудь другом.

— О чем?

Я лежу неподвижно, и мои мысли отправляются в свободное плавание.

— О бухте, — отвечаю я. — Как мы там купались. Помню, однажды прямо к Фредерику подплыл тюлень. Вблизи они крупные. И мощные. Они были в своей стихии, а мы нет. Но тому хотелось только поиграть, чтобы мы с ним поплавали. Наверное, не нужно было нам так долго оставаться в воде. Когда мы вылезли, то с трудом натянули одежду, настолько продрогли. Как сейчас вижу Фредерика, как он подпрыгивал, пытаясь согреться. Тюлень по-прежнему лениво плавал на мелководье. Ждал, чтобы мы вернулись и поиграли с ним.

— Представляю его как живого, — говорит Фелиция.

Я тоже. Его усы, его шкуру, поблескивающую среди волн при каждом его повороте. Но вдруг вода становится другой. Я больше не вижу сквозь нее. Волны замедляют свое движение, делаются густыми, будто грязь. Темный прибой въедается в песок, в нем полно ползучих, извивающихся, липких тварей. Они появляются из слизи, а потом погружаются обратно, и грязь постоянно шевелится, чавкает… Если она дотянется до меня, я погиб.

— Фелиция!

— Что такое?

Я могу только прошептать:

— Обними меня!