И тогда я солгал

Гладить эту собаку — самое успокаивающее занятие, которое мне известно. Возвращаться в Вентон-Ауэн ей хочется не больше, чем полететь на луну, но мне придется ее отвести, чтобы никто не постучался в дверь и не увидел пустую кровать Мэри Паско, начищенный стол с горелым пятнышком от вчерашней спички, землю, которую я потревожил, копая могилу для Мэри Паско.

— Умница, умница, — бормочу я и поглаживаю ее медленнее, протяженнее, легче, подготавливая к тому, что скоро все закончится.

У моей матери было две книги: Библия и «Рождественская песнь» Диккенса. В обеих на переднем форзаце значилось ее имя, выведенное ее же изящным почерком. Библией ее наградили в воскресной школе, а «Рождественская песнь» была свадебным подарком от моего отца. На чистом листе в начале книги она написала: «Подарок от моего мужа по случаю нашего бракосочетания, 5 июня 1897 года».

Мой отец книг не держал и ни одной не прочел. У него была только чудесная память на песни. Наверное, он знал их сотни — во всяком случае, по словам матери, его запасы никак не истощались. Родни у него не имелось, только я и моя мать. Когда ему было семь, бристольский магистрат за попрошайничество отправил его в промышленную школу. По словам матери, он никогда об этом не распространялся; только однажды рассказал, что часто наблюдал за кораблями, входившими в доки, и думал, как однажды уплывет на каком-нибудь из них. Может быть, он зайцем пробрался в трюм и высадился здесь, думая, что уже в Австралии.

Каждый раз в сочельник мать читала мне вслух про семейного гуся Крэтчитов и пудинг из прачечной. Эту историю я знал так хорошо, что отдельные куски произносил про себя одновременно с матерью. Памятью я обладал отцовской, но был еще и книгочей.

Материна Библия оказалась в узелке с ее вещами, оставшемся мне. Сейчас она лежит в глубокой нише заднего окна. Я беру ее и выношу на свет. Библией мать наградили в воскресной школе за публичное чтение наизусть, когда ей было десять лет. У матери не возникала нужда открывать ее в поисках цитаты.

Я давно к ней не прикасался. Вот закладка, которая всегда лежала между страниц, но в самом конце, в Откровении, виднеется еще какая-то карточка. Ее конец чуть выступает над краем книги. Я вытаскиваю ее и переворачиваю. Это моя единственная школьная фотография.

Помню тот день, когда приходил фотограф со штативом и черным полотном, под которым он исчезал, словно кролик у фокусника. До этого школьных фотографий у нас не делали. Учительница сказала, чтобы девочки надели чистые передники, а волосы перевязали ленточками. Тем, у кого не было ленточек, она раздавала длинные полоски белой хлопчатой тесьмы. Мальчики должны были прийти чистыми и опрятными, в воскресных костюмах, если таковые имелись, и пригладить волосы водой, чтобы лежали послушно.

Мать начистила мне ботинки и намыла лицо, шею и руки. Во время съемки нам было велено сидеть неподвижно. Если кто-нибудь шевельнется, на фотографии вместо лица получится смазанное пятно.

— Как будто ты никогда и не учился в школе, — сказала учительница. — Как будто тебя стерли гуммиластиком. — И обнажила зубы в улыбке.

Я твердо решил, что стертым не останусь. Не фотографировался я с младенчества. Получить фотокарточку было дорогим удовольствием, но мать сказала, что мы закажем себе одну. Я уже принес в школу деньги в коричневом конверте, и мисс Карлайон поставила галочку напротив моей фамилии. Я гордился этой галочкой и радовался, что я не Чарли Бозер или Сусанна Кэдди, у которых ни галочки нет, ни фотокарточки не будет.

На фотографии губы у меня плотно сжаты. Как и остальные дети, я сижу, скрестив ноги, сложив руки на груди и приподняв плечи, чтобы легче вынести тяготы фотографирования. Смотрю вперед, сосредоточенно нахмурившись. Не помню, чтобы кто-нибудь из нас улыбался. Момент был напряженный. Нас вымуштровали, чтобы при словах мисс Карлайон: «Ребята, приготовьтесь!» мы замерли как истуканы. А снова шевелиться можно было, только когда она разрешит. «Когда я разрешу, и не раньше». Она стояла рядом с нами, одетая в воскресную блузу, в которой мы ни разу не видели ее в школе.

— Ребята, приготовьтесь!

Мы замерли. Не двигались, не дышали, не улыбались. Вот мы сидим рядами, неулыбчивые дети, смотрим прямо перед собой, как нас учили. У девочек волосы заплетены и перевязаны лентами, переднички вполне себе чистые — выстиранные с хлоркой и высушенные на солнышке. На мальчиках воскресные пиджаки и воротнички (у кого они есть), а волосы прилизаны.

Когда раздали конверты с фотокарточками, мы несли их домой, будто они были хрупкими, как яйца. В тот день никто не проказничал. Те, у кого конвертов не было, делали вид, будто им все равно. Свой конверт я отдал в руки матери и стоял рядом, пока она его распечатывала. Она долго смотрела на снимок, но ничего не сказала, и я задумался, неужели я сделал что-то неправильно. Но ведь я не дрогнул ни единым мускулом! Никакого смазанного пятна от гуммиластика, мое лицо отчетливо видно. Я показал на него матери.