И тогда я солгал

Я отталкиваю собаку и встаю с кровати. Свеча и спички на столе. Я ударяюсь о столбик кровати, ножки стола, стол, потом мои ладони встречают гладкую поверхность, и я обшариваю ее, пока не натыкаюсь на коробок со спичками. Пальцы дрожат, но я открываю коробок, достаю спичку и чиркаю ею со всей осторожностью, чтобы она не сломалась. Вспыхивает свет. Я вижу свечу в подсвечнике и подношу пламя к фитилю. Свет разливается по комнате. Держу спичку, пока она не обжигает мне пальцы, а потом роняю ее на стол.

Смотрю на свет, только на свет. Собака спрыгнула с кровати и жмется ко мне. Собираюсь тотчас же обернуться. Должен обернуться — или больше никогда не засну здесь. Я трус. Я это доказал. Но я собираюсь обернуться.

Сундук стоит в изножье кровати. Под этим углом я отчетливо вижу его — крепкий, массивный предмет, который ни с чем не спутаешь. Собака припадает к моим ногам.

— Фредерик? — произношу я.

Никто не отвечает.

— Фредерик, ты здесь?

Опять тишина. Только ветер и частое дыхание — собачье и мое. Пламя свечи подрагивает. Клонится в сторону, будто кто-то на него дует. Сникает, потом снова вздымается. Я знаю, что он здесь. Не хочет показываться, по крайней мере мне. Сегодня он покажется приблудной собаке, но не мне. Теперь я сознаю, что прежде видел лишь тень, плод моего воображения. То, что было сегодня, — реально.

— Умница моя, — говорю я, — умница, не бойся, умница.

Ее уши прижаты к голове, пасть растянута в оскале. Но я знаю, все главное позади. Он уходит, и когда мой ужас ослабевает, я делаю шаг к изножью кровати, но там нет ничего, что я мог бы увидеть или потрогать. Только сундук с выжженными инициалами.

Я не ожидал, что засну, однако это случилось, и когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко и светит ярко. Собака мирно спит у очага. Развожу огонь, кипячу воду и, как запланировал еще вечером, бреюсь, прислонив к стене осколок зеркала. Осторожно провожу бритвой вдоль подбородка. Мое лицо исхудало. Кости выступают. Скорее всего, это из-за войны, а может быть, так произошло бы в любом случае. Чищу ногти, смачиваю и приглаживаю волосы, чтобы лежали аккуратно. Вот. Теперь я выгляжу представительно. Внезапно чувствую голод. Разбиваю яйца в сковороду, слегка смазанную жиром, и, когда они готовы, делюсь ими с собакой. Она опускает морду и деликатно принюхивается, прежде чем накинуться на еду. Окончив трапезу, она отряхивается, на негнущихся лапах пятится к очагу, сворачивается клубком и засыпает. Скоро я отведу ее в Вентон-Ауэн.

Обещаю себе, что сегодня починю котел. В подвале Альберт-Хауса полно угля. Я налажу котел и буду подкладывать топливо, пока он не заревет. Жар разольется по жилам дома, как встарь, и Фелиции будет тепло. Когда она откроет краны, оттуда хлынет горячая вода.

Колли еще спит. Я подхожу к ней, сажусь на корточки и глажу ее жесткую, теплую шерсть. Собака вздрагивает. Я знаю, что она проснулась, но она не шевелится. Я глажу ее длинными движениями от шеи до зада, и она томно потягивается от удовольствия. Солнечный свет падает на каменные плиты сквозь дверь, которую я открыл. Морда у колли гладкая, заостренная, смышленая. Какая красивая собака! Она лежит распластавшись, словно бы разлившись по полу, и отдается моим прикосновениям.

— Ты употребляешь слишком много слов, — сказал мне Фредерик однажды.

Тогда нам было пятнадцать или около того. Я поднаторел в своей работе и всегда носил в кармане куртки какую-нибудь книгу. Поначалу я читал книги систематически — в алфавитном порядке по фамилиям авторов, как они были расставлены на полках у мистера Денниса, но вскоре уверенности у меня поприбавилось, и я начал выбирать. Когда шел сильный дождь, я садился на корточки в сарайчике для садового инвентаря и проглатывал главу-другую. Я и правда употреблял слова, которые находил в книгах, особенно наедине с Фредериком. Мне было недостаточно просто читать их. Я пытался находить им применение, а для этого не годились ни Мулла-Хаус, ни дом. Но теперь я понимаю, что думать так было несправедливо по отношению к моей матери. Я позабыл, как она любила прекрасные слова песен, которые пел мой отец. Когда он во дворе мастерил что-нибудь для дома, она открывала заднюю дверь и напускала холоду. Я это помню. Наверное, сам я сидел на полу и играл. Он сделал особую полку для ее Библии, которая с тех пор одиноко возвышалась над всеми остальными книгами. Я это помню. Мой отец всегда пел за работой, и хотя мне было всего три года, когда он погиб, я то и дело вспоминаю отдельные слова из его песен. А иногда целые строки. Думаю, эти воспоминания вызывает у меня холод, вместе с которым является и музыка.

Когда назовешь меня, Уильям,
Законной супругой своей?
Или возьми свой острый меч
И век мой прерви поскорей.[15]

— Ты употребляешь слишком много слов.

— О чем ты?

Фредерик пожал плечами.

— Не знаю. — Его тон изменился. — Забудь, мой милый кровный брат. Я несу чушь.