И солнце взойдет. Он

Ланга боялись. Не так, как страшатся сильных мира сего, но для большинства его разочарование было даже похуже уголовного срока. Ибо работать в команде главы отделения считалось здесь вершиной если не карьеры, то способностей точно. Даже смелая в ординаторской Хелен теперь молчала и с неожиданной готовностью ловила каждый взгляд, вздох или намёк на жест, чтобы предугадать команду своего кумира. Ланг царил здесь подобно Господу Богу и с тем же упрямством, которое едва не граничило с гордыней, пускал в святая святых операционного театра только достойнейших. Рене достались кровотечения. Что же, очевидно, она пока не достойна. Кто-то сказал бы: «Как унизительно!» – Но она молча взялась за аспиратор и приготовилась очищать операционное поле. Разводить споры над телом больного – худшее, что можно придумать. И, похоже, Энтони Ланг прекрасно донёс до остальных эту истину, ибо никто из его команды даже не подумал открыть рот.

Как всегда, накатило волнение и вспороло шрам надоедливым зудом. Дёрнув плечом, Рене попыталась было избавиться от этого ощущения, но оно противной занозой засело под маской и никак не хотело прекращаться. Находившийся позади доктор Фюрст, видимо, заметил нервное движение, потому что внезапно Рене услышала шёпот на странном французском.

–N'aie pas peur, Lang te soutiendra24.

Она вовсе не была уверена в подобной широте души своего наставника, но благодарно кивнула. Ложь во спасение нервной системы оказалась как нельзя кстати.

– Начало операции десять двадцать шесть, – тем временем негромко произнёс доктор Ланг. – Идём со срединной лапаротомии, а затем спускаемся вниз. И ради бога! Никакого французского!

Последняя фраза, очевидно, была сказана специально для них, потому что позади Рене раздался вздох:

– Твоя франкофобия уже утомила. Мы всё-таки в Канаде…

В операционной стало испуганно тихо. Только доктор Фюрст под испепеляющим взглядом Ланга принялся напевать мелодию, в которой Рене с удивлением узнала исковерканный «Rammstein», а потом анестезиолог отвернулся, чтобы дать тихие указания медсестре.

– Ах да. Даю добро. Начинайте, – весело откликнулся он, погрузившись в показания своей чудо-машины. – И помни, Тони. Это французская Канада!

Послышалось знакомое характерное хмыканье.

– Поверь, ты никогда не дашь позабыть, куда меня занесло, – со смешком проговорил Ланг, а потом громко добавил: – Эй, кто-нибудь! Включите, пожалуйста, музыку. От фальши доктора Фюрста у пациента падает давление.

Намёк был понят мгновенно, и в распростёртого на столе мужчину полились новые пакеты плазмы да вазопрессоры, ну а из колонок громыхнуло знаменательное:

Ich will…

Первый надрез нашёл своё место от мечевидного отростка до пупка, откуда немедленно хлынула кровь.

Ich will…

Её было так много – уже тёмной, свернувшейся, – что Рене едва успевала осушать среди ошмётков кишечника доступное для обзора пространство.

Ich will…

Похоже, собрать этого человека заново будет действительно чудом.

Я хочу! Чтобы вы мне открылись

Я хочу! Чтобы вы мне верили на слово

Я хочу! Ловить ваши взгляды

Я хочу управлять каждым ударом сердца25

То, что доктор Ланг откровенно наслаждался критической ситуацией, стало ясно уже на двадцатой минуте операции. Выверенные жесты были картинно красивы, шутки изящны, а ловкость, с которой он сшивал ткани просто блестящей. Его плескавшееся через край эго купалось во всеобщем напряжении и тревожности. Похоже, Ланг оживал в такой обстановке, черпал в ней силы и находил смысл влачить существование дальше, пробираясь меж унылых операций до очередного экстремального случая. Но самое безумное для Рене было в другом. Она никак не могла перестать сравнивать, ибо одновременно видела и не видела разницу между Чарльзом Хэмилтоном и Энтони Лангом. И если профессор, очевидно, приобрёл свою ловкость с годами практики и тысячами операций, то Ланг будто уже родился с подобным талантом и идеальным чутьём, – для своего мастерства он был почти кощунственно молод. При этом манера и жесты у двух хирургов оказались настолько похожи, что за следующие пару часов Рене почти уверовала в переселение душ.

Что сказать, подобное осознание чужой одарённости заражало опасным энтузиазмом, тем самым адреналином всемогущества. И, наверное, именно из-за этого Рене сделала то, за что её следовало бы выгнать с программы резидентуры прямо в ту же секунду, хотя она даже не поняла, как это случилось.