…И при всякой погоде

Было здесь и желание разорвать границы условностей и скованности, все так же царившей для меня повсюду, несмотря на всеобщее веселье. Глядя на Риту, сидевшую с очевидно непонимающим, сдержанным и чересчур уж приличным видом, мне хотелось доказать ей своим поведением обратное – что надо быть восторженным, шумным и непредсказуемым. Я и сам чувствовал полную невозможность пробиться к этому состоянию сквозь толщу страхов и мнительных предостережений рассудка, и все же по-прежнему вопил, неумеренно смеялся – и продолжал изображать из себя пьяного школьника. Не выпив за вечер и двух бокалов, я ощущал себя способным изобразить любую степень алкогольного опьянения – так, чтобы на фоне других подвыпивших я не выглядел бы чересчур трезвым. К тому же, оставаясь здравомыслящим, я мог с еще большим наслаждением впитывать те мгновения внезапной откровенности и дружеского расположения, с которым одноклассники обращались ко мне вдруг посреди вечера, отводя в сторонку и пытаясь выдать крайне значительную и бессвязную исповедь, представлявшуюся им, наверное, откровением. Чувство иллюзорного родства и взаимопонимания, выделявший тебя из толпы факт посвященности в чужую тайну были для меня исключительно важны, давая надежду на участие в «другой» жизни. Той, что все время была скрыта завесой – и куда посторонние не допускались, пока не получали в определенный момент особого права на это. Суть этой жизни и смысл поступков людей, живших ею, представлялись мне крайне смутно и поверхностно, исходя из обрывков историй, слышанных лишь краем уха. И что-то в этих историях было всегда не так. Все они казались мне слишком простыми и скучными, но главное – грубоватыми. Я приписывал это неумению моих товарищей увлекательно рассказывать о том, что с ними происходило – притом что сам факт увлекательности под сомнение никогда не ставил. Резавшая же ухо пошловатость рассматривалась мной как неизбежная составляющая такой жизни и таких приключений – хотя и продолжала мучать меня своей неуместностью, которой, как мне всегда казалось, можно было бы запросто избежать. Так и в ресторане, оглядываясь по сторонам, я искал тех людей и те компании, в «тайной» деятельности которых мне всегда хотелось поучаствовать. А в ту ночь для меня становились такими любой человек и любая компания. Все рассматривались как потенциально заманчивая возможность разделить с ними нечто эдакое, что могло произойти с нами в такую ночь – и чего никак нельзя было упустить.

Поэтому, выходя на улицу с Алексеем (в компании Левченко и Дубровского), который впервые решил закурить, я чувствовал, что присутствую при особенно важном событии – причем со стороны выгляжу частью того коллектива, внутри которого оно происходит. Мы стояли на улице, далеко от надоевшего шума, блаженствуя от ощущения ночной свежести, сменившей полуденный зной и дневное удушье (притом что было по-прежнему тепло и уютно). Вечность открывала свои врата так широко, словно засасывала меня. Ясным небом над головой, тишиной, сверкавшей городскими огнями, чувством абсолютного родства с людьми, стоявшими поблизости – и каждым словом, действием или событием, что могли случиться каждое мгновение, имевшего бы одинаковую и уникальную ценность в бесконечном ряде подобных ему. Все приобретало преувеличенное значение, все казалось таинственным, от всего щемило сердце и становилось тяжело дышать, безудержно восторгаясь. Хотелось стать частью всего. Случайного разговора Коли и Антона, куривших в сторонке, хитрого плана Фадеева и компании, организовавших поставку алкоголя через решетку в воротах, собрания в туалете, где Ане стало вдруг плохо, спора между родителями, сидевшими в дальнем уголке зала, расслабленного времяпровождения Миши, с такой легкостью общавшегося с официантами – и достававшего все, что ему было необходимо. Как однажды при «битве» на лестницах, на уборке территории или кабинета, необходимо было быть везде и сразу, ничего не упустив – ни одной беседы, развлечения или плана. Казалось невозможным насытиться до тех пор, пока я не узнаю все об этих людях и не займусь всем, что делали они в каждый миг этой ночи. Не было бы полного счастья, пока я не стал ими всеми – будучи и внутри, и снаружи происходящего одновременно. Поэтому участие в случайных занятиях товарищей, в которые я вливался спонтанно и без разбора, оказывалось фикцией и неудовлетворительным притворством. Желая быть везде, я не мог толком находиться нигде. Желая все видеть, я не мог из-за этого действовать, разрываясь между уголками, где творилось что-то интересное.