И поджег этот дом

Громкий крик долетел из долины, крик неистовый, молодой и буйный, тьма опустилась тяжело и быстро, дыша весной и ароматом апельсинов. Касс долго стоял у окна, как некогда Рихард Вагнер («Парфифаль» напишан ждесь», – прошепелявил Ветергаз), и вожделение, и истома, и кудрявые романтические порывы теснились в его груди.

«Тут я, пожалуй, смогу работать, – говорил он себе той ночью, – тут я развернусь». Он лежал в постели на втором этаже «Белла висты» и не мог уснуть. Болела голова. Тридцать лет, а я все глазки продираю.Он подумал о девушке в полиции (Ассунта? Паола? Дезидерия? Лаура?) и задремал с тяжелым сердцем, тоскуя по нежности и вожделея.

Наутро, по его словам, он напрочь забыл о девушке. Но весенняя погода была как песня. Он осмотрел с Ветергазом квартиру во дворце и счел ее подходящей. Он решил сейчас же ехать в Рим за семьей. Чеком – счет у них с Поппи был общий – уплатил за два месяца вперед и поехал в Рим, не подозревая, что отдал сейчас все их деньги, чуть ли не до цента.

Опять переезд! Поппи была отнюдь не в восторге.

– Только-только научилась немного по-итальянски, и на тебе, уезжаем! Ну ты не знаю, Касс! Мне Рим нравится!

– Господи помилуй, Поппи, в Самбуко тоже по-итальянски говорят! У меня тут начинается клаустрофобия! Мы едем в пятницу. Тебе понравится, Поппи. Море, горы, солнце! Сущий рай, черт возьми! – Он задумался. – Надо купить краски, новые кисти. Надо хорошенько запастись, я там буду много работать. Нужны деньги. – Он опять задумался. – Кстати, о деньгах – не скажешь ли, куда девалась наша киска?

Поппи сидела у окна, на ярком солнце, возилась со своими марками. Несколько лет назад она приобрела большой альбом и заказала фирме примерно на доллар марок («Набор 1000 марок всех стран»), У каждого должно быть хобби, говорила она, и с тех пор собрала изрядную коллекцию, в основном за счет того, что копила все дубликаты, даже самых стандартных выпусков, – и даже их ничтожную ценность сводила почти к нулю тем, что лепила марки в альбом намертво, а не пользовалась прозрачными наклейками. Касс подошел к ней, когда она безмятежно окунала кисточку в банку с клеем. Она подняла голову и спросила:

– Какая киска?

– Какая, какая, – сказал он. – В какой ты деньги держишь. Банка от чая. Я только что туда залез, там ничего, кроме чая.

– Ой, Касс! Как ты узнал, что я там прячу? Пегги небось сказала? – Губы у нее слегка задрожали от обиды, что он узнал ее секрет – секрет, который он знал уже через месяц после свадьбы. – Как ты узнал, милый? – огорченно спросила она.

– Воробей начирикал. Слушай, маленькая, мне нужно пять тысяч лир на кисти и краску. Чек твой за этот месяц не пришел?

– Какой чек?

– Какой чек, – чек.

Тут и началось. Она сказала, что не получила чека. Он спросил почему; она замялась, наклонила голову, налепила марку в альбом, а потом, кривя губы, сказала, что вообще-то не знает, но, может, «в этих письмах» объяснено. В каких письмах? Ну, в тех, что приходили вместе с чеками из банка. А где у нее эти письма? Ну, в кухонном столе, где же. И тут в свалке ржавых ножей, немытых сбивалок, лент для волос и просыпанного кофе он нашел страшный ответ – пачку липких от какого-то сиропа писем из банка в Нью-Касле, Делавэр. В одном из них содержалась окончательная разгадка: