И переполнилась чаша

Перед ней протянулась длинная галерея с чередой дверей по сторонам, на дальнем конце которой пламенели в лучах парижского солнца маки – полевые цветы, высаженные здесь консьержем-поэтом. Алиса медленно приближалась к чахлому садику, казавшемуся ей чудом, прекраснейшим из живописных полотен, самым красочным шедевром таможенника Руссо, и точно так же ей казалось перед каждой дверью, что из нее сейчас выскочит человек с ножом вместо лица и каменными зрачками, какие стали сниться ей по ночам. Дойдя до садика, Алиса не удержалась и сорвала мак, обокрав консьержа, обокрав землю, обокрав смерть. Она остановилась перед невысокой деревянной дверью, на которой имя жильца – Мигон – держалось четырьмя кнопками, и постучала три раза, затем два, потом опять три. Немного выждав, повторила стук, потом еще раз, зная, что так условлено, и все-таки волнуясь, что ей не откроют, и потому, в силу старинного, довоенного еще рефлекса, стуча с каждым разом все нервознее. Дверь распахнулась одним махом, и она отпрянула. Столь резким приемом она была обязана маленькому седому человеку в очках; он низко поклонился, представился месье Мигоном, улыбнулся и повел левой рукой, приглашая ее войти. Она переступила порог и тут увидела тех, кого пришла спасать, кому хотела не дать умереть. Их было восемь, нет, десять, нет, двенадцать: она сбилась со счету, взгляд ее перебегал с одной группы на другую. Двенадцать молчаливых фигур, почти безликих, почти без различий пола и возраста – их сравняли страх, жажда выжить, тревога и беды. То были самые ужасные и самые прекрасные лица, какие Алиса когда-либо видела. В первую минуту ей захотелось пасть перед ними на колени и долго и смиренно просить прощения за каждого из своих братьев-арийцев, так называемых арийцев, за каждого, кто во Франции, в Германии и других странах считал себя отличным от этих людей. Робость и самолюбие, по счастью, удержали ее, тем более что все вперили в нее взгляды, полные почтения и абсолютного доверия.

– Вы узнаете меня? – спросила она. – Я жена Жерома.

Слово «жена» вырвалось у нее невольно, она сперва подивилась живучести буржуазного инстинкта, но тотчас поняла, что только этим могла их успокоить. Поняла, что в период, когда все шатается и рушится, когда карточные домики социальных и человеческих законов, общественных устоев, критериев и табу взлетели на воздух, когда слова «приличие» и «добродетель» безвозвратно устарели, вышли из употребления и подходили женщине не более, чем солдату маргаритки на каске, этим людям спокойнее думать, что она жена Жерома, а не любовница.

– А я и не знала, что Жером женился! Как я за него рада! Он, вы знаете, так об этом мечтал! Он нам столько говорил, столько говорил о вас, Алиса, вот мне и Жан-Пьеру, – отозвалась очень красивая молодая женщина, указывая на своего мужа, высокого худого мужчину, и Алиса вспомнила, что Жером называл его лучшим архитектором площадей в Париже.

– А где сам господин Жером? – спросила, решительно выступая вперед, грузная матрона, в доказательство своей значимости державшая за руки двух малолеток, судя по физиономиям, сильно простуженных. – Он обещал мне спасти детей! Пусть он спасет детей! Мне самой все равно!.. – заключила она и, рыдая, опустилась на стул, как показалось Алисе, к великому стыду окружавших ее людей, собственных детей и хозяина дома.

– Послушайте, – сказала Алиса снисходительным и властным тоном, тоном старшей, нисколько не соответствующим истинному состоянию ее души, – послушайте, мы обещали, и мы это делаем. Жером участвует в исключительно важной операции, заниматься вами поручено мне. Мы несколько изменили планы, чтобы быть уверенными, что с вами ничего не случится. Если вы согласны, я сейчас приведу другого проводника и познакомлю вас. Вот. Понятно теперь? Все успокоились?

Она улыбалась, улыбалась особенно молодой женщине, которой Жером столько рассказывал о ней, говорил, что хотел бы на ней жениться; чудной он, Жером, всегда такой скрытный, а тут вдруг – доверчивый и, главное, полный надежд. Она не могла представить себя замужем за Жеромом, да, собственно, и ни за кем вообще. Как все-таки странно. Что ей здесь нужно, почему она оказалась в незнакомой обстановке, возле садика с маками, что делает вместе с женщиной, которая называет Жерома ее мужем, со всеми этими женщинами и детьми, которых какие-то дикие люди хотят убить? Что за безумие? Все это было слишком необычно, голова у нее шла кругом, ноги подкашивались. Молодая женщина, видимо, заметив ее состояние, поспешно подставила ей стул и усадила, надавив на плечи.

– Вы измучены! – сказала она. – Я Лидия Штраус. Жером, наверное, говорил вам о нас.

– Конечно, конечно, – солгала Алиса и закрыла глаза.

– Вы, должно быть, умираете от усталости, а мы тут глазеем на вас и даже выпить не предложили! – воскликнул старик Мигон, искренне расстроенный происходящим.

Он подошел к низкому буфету и достал бутылку старого-престарого бордо, старее его самого, если судить по покрывавшей ее пыли.

– Сейчас мы все вместе выпьем.