И переполнилась чаша

К утру погода испортилась под стать настроению Шарля. Он проснулся грустным, удивился этому, несколько минут не мог вспомнить почему. «Мадам ушла сегодня очень рано, месье Самбра», – ответил ему по телефону швейцар театральным голосом, оттенки которого Шарль смог бы оценить по достоинству, не будь он так поглощен своими мыслями. Само слово «мадам», просто «мадам», вместо обычного «мадам Самбра», означало восхищение и даже почтение к Алисе, в которой швейцар интуитивно признал светскую даму, хотя ему и не часто доводилось встречать таковых. «Ушла сегодня очень рано» содержало в себе сомнение, сигнал тревоги и толику сарказма. Спутницы Самбра, то ли от избытка усталости, то ли от избытка восторга, обыкновенно покидали номер после него. Наконец, торжественное и напыщенное «месье Самбра» выражало сочувствие, сострадание проигравшему и на всякий случай немного соболезнования и сожаления о том, чего больше нет. Люди уважают несчастья и не прощают успехов; чужое счастье трудно выносить долго, а потому, несмотря на щедрость Шарля, швейцар всегда смотрел на него косо. Впрочем, нельзя сказать, что сами по себе его интонации были неверны: восхищение относилось к Алисе, сомнение – к Шарлю, к нему же и сострадание. (Так нередко случается с самыми, казалось бы, рискованными комментариями событий независимо от того, исходят ли они от знаменитых историков или газетных сплетников, от консьержей или людей высшего света: в них всегда содержится некая схема, с истиной весьма схожая и в то же время от нее далекая, поскольку истина, как известно, слагается из нюансов; иными словами, те, кто обвиняет Кола Портера в том, что его «Ночь и день» заимствована из Пятой симфонии Бетховена – до, ре, до, до, до, ре, до, ре – бесспорно правы и абсолютно неправы.) Единственной ошибкой швейцара, но ошибкой капитальной, была игривость его тона, создающая образ легкомысленной женщины, беспечной, в коротеньком платье убежавшей выбирать себе в Париже драгоценности и меха. Дело обстояло иначе: Алиса спала очень скверно, ей снились кошмары, ей было страшно; не столько легок, сколько поспешен был ее шаг, уносящий ее, может статься, навстречу року. Тем не менее она в точности исполнила все указания Жерома: после несостоявшегося, сорванного по вине Шарля первого свидания позвонила в другую ячейку другой подпольной сети, назначила новое, встретилась-таки с членом организации – другом Жерома – и объяснила ему ситуацию. Они договорились, что он будет ждать ее на следующий же день неподалеку от конспиративной квартиры, и, если там не окажется ловушки, она приведет его и представит тем, кто их ждет. К сожалению, когда речь идет о людях, претерпевших столько злоключений, неисповедимыми путями пробравшихся сюда через объятую пламенем Европу, людях с истрепанными нервами и зачастую с разбитыми сердцами, недостаточно было просто представить, надо было, чтоб они поверили; Алиса не знала, добьется ли она успеха и удастся ли ей убедить их ехать дальше. Отсутствие Жерома делало ее миссию трудноосуществимой и подозрительной для тех, кто знал его, общался с ним, но в ней, в Алисе, видел скорее подружку, нежели помощницу.

Явившись в условленное место, она трижды обошла квартал, зашла в аптеку купить лак для ногтей, хотя он был ей и не очень нужен, но, как ни глупо, сама по себе покупка в последнюю минуту достаточно никчемной вещицы – которая, может, даже вовсе никогда уже не пригодится (кому будут интересны ее накрашенные ногти, когда она будет прикована к столбу с повязкой на глазах), – сама эта покупка, возвращавшая в беспечное прошлое, успокоила ее. Она решительным шагом направилась к дому номер 34 и вошла в подворотню.