И один в поле воин

Матини по телефону вызвал своего помощника, отдал ему распоряжения. Минут через десять друзья направлялись к штабу. Курта Гольдринг послал в замок, приказав захватить автомат, плащ и передать записку графине. В ней Генрих коротко сообщал Марии-Луизе, что едет в Пармо парламентером к партизанам и надеется освободить графа, Штенгеля и остальных заложников.

И генерал, и представитель командования были довольны, что парламентеры так быстро собрались.

— Помните, Штенгеля вы должны освободить во что бы то ни стало, — подчеркнул генерал, давая последние наставления. — Если гарибальдийцы не согласятся на ваши предложения, предупредите их мы сожжем и сравняем с землей села, где живут семьи партизан.

— Думаю, что нам не придется прибегать к угрозам, — уверенно произнес Матини.

— Очень хотел бы, — сухо произнес генерал. Ему было неловко перед парламентерами, и он старался скрыть это за холодными официальными словами. Но, прощаясь, Эверс не выдержал:- Видит бог, как не хотелось мне посылать вас в эту опасную поездку! — тихо сказал он Генриху.

В обеденное время машина выехала из Кастель ла Фонте.

— Ты передал записку графине? — спросил Генрих Курта.

— Я вручил ее горничной, графиня спала.

Садясь в машину, Генрих и Матини еще раз проверили свои пистолеты и теперь все время настороженно поглядывали на дорогу, не прекращая разговора.

— Не боишься попасть черту в зубы? — спросил Матини по-русски.

— Не так страшен черт, как его малюют! — тоже по-русски ответил Генрих.

— Признайся, а сердце екает?

— Если нам удастся спасти несчастных, которых захватил Функ, я сочту себя компенсированным за все пережитое.

Матини крепко пожал руку Генриха.

— Надеюсь, нам повезет.

За разговором время бежало незаметно, и оба удивились, что так быстро доехали до Пармо.

В штабе полка, куда они зашли, их ожидал неожиданный и очень приятный сюрприз. Полчаса назад кто-то позвонил в штаб и просил передать парламентерам, что гарибальдийцы согласны начать переговоры. Представители штаба должны выехать, из Пармо на север. На десятом километре выйти из машины и пройти метров сто до источника под высокой гранитной скалой. Там их будут ждать парламентеры от гарибальдийцев, — сообщил дежурный.

— По дороге на север. На десятом километре остановишься, — приказал Генрих Курту.

— Похоже на то, что гарибальдийцы узнали о нашем приезде еще до того, как мы выехали из Кастель ла Фонте. Ничего не понимаю. А вы, Матини?

— Еще меньше. И, признаться, чувствую себя неважно. Ведь о поручении знали всего пять человек — генерал, представитель командования, Миллер, вы и я! Возможно, еще Лютц. Кто-то предупредил партизан. На меня, как на полуитальянца, падает подозрение…

— Но ведь мы с вами не разлучались ни на минуту. Я могу это засвидетельствовать.

— Вы думаете, для Миллера, а тем паче для Кубиса, который меня ненавидит, этого будет достаточно?

— А разве мы обязаны сообщать им, как разыскали парламентеров? Выполнили поручение, и все! А каким путем — это уже наша дипломатическая тайна.

— Десятый километр! — взволнованно и почему-то шепотом предупредил Курт, останавливая машину.

— Ну что ж, выбрасывай белый флаг и жди тут, пока мы не вернемся.

Генрих и Матини взяли в руки небольшие белые флажки и пошли к едва заметной тропочке, видневшейся справа от дороги. Минут через десять перед ними выросла высокая голая скала, и офицеры услышали рокот воды, свидетельствующий о близости водопада.

С небольшого горного плато, на котором стояли Генрих в Матини, открывался изумительный вид. Прозрачный осенний воздух раздвинул горизонт, и на фоне голубого неба четко вырисовывались причудливые горные вершины. Покрытые густой шапкой лесов и совсем голые, они громоздились одна над другой, позолоченные солнечными лучами, и каждая из них вбирала и отражала лучи по-своему: ровным светом поблескивали грани голых вершин, словно объятые пожаром, пылали склоны, одетые в дубовые леса, — горячим кармином пламенели буковые рощи, мягкое изумрудное сияние стояло над равнинами. Внизу виднелось Пармо, похожее на пасеку с разбросанными ульями. А от него вверх тянулась дорога, по которой Генрих и Матини только что приехали. Блеснув на солнце ослепительной серебряной лентой, она, словно в туннель, ныряла в густую зелень придорожных деревьев, потом выскальзывала на поверхность и, сделав крутой поворот, огибала скалу, чтобы блеснуть еще раз и скрыться из глаз.

— Как красиво, как тихо! — вырвалось у Матини.

— Вот так бы стоять здесь, позабыв обо всем на свете, и любоваться! — подхватил Генрих.

— А тут приходится воевать, — раздался за спиной незнакомый голос.

Генрих и Матини вздрогнули от неожиданности и стремительно повернулись. Перед ними стояли двое с белыми повязками на рукавах. Первый, очевидно старший, в простой крестьянской поношенной одежде был брюнет небольшого роста, с усталым, но приветливым лицом, на котором розовел недавний шрам. Он протянулся от правого виска, через всю щеку, и заканчивался возле губ.