И.О.

Легко возбудимые и эмоциональные периферийны долго находились под впечатлением прошедшего праздника. Те, кому посчастливилось побывать на стадионе и увидеть все собственными глазами, подробно рассказывали тем, кому это не удалось сделать, обо всем, что там произошло, поэтому работа в некоторых учреждениях на время приобрела повествовательную форму.

Уже на следующий день в столовой известного нам научного института Глубоко порядочный взволнованно рассказывал Цинику и Глубоко перепуганному о великолепном зрелище, которое он вчера видел и которое произвело на него сильное впечатление.

— И знаете, кого я видел на центральной трибуне? — спросил он и, выдержав многозначительную паузу, объявил: — Алексея Федоровича Голову.

При этом у Глубоко перепуганного свело нижнюю губу и левая нога стала дергаться. Циник же только усмехнулся и пожал плечами.

— Быстро он движется, однако. Ай, молодец! Ай, ничтожество!

Глубоко перепуганный стал оглядываться по сторонам, а Глубоко порядочный отставил кружку с пивом.

— Вы о нем напрасно так. Победителей, знаете, не судят.

— Ну и бог с ним! Какая разница! — весело сказал Циник, разливая пиво. — А вы, между прочим, слыхали о том, как встречаются на том свете два человека?..

— Я пойду, — сказал Глубоко перепуганный, поднимаясь и вынимая кошелек.

Рассказ о вчерашнем празднике быстро распространился по институту; вскоре стало известно, что не только их бывший директор стоял на центральной трибуне, но и Аркадий Матвеевич Переселенский каким-то образом оказался рядом, и, как всегда бывало в этом учреждении, мнения сотрудников разделились: одни считали, что это явно какое-то недоразумение, другие — что Голову и Переселенского в свое время недооценили и они еще себя покажут.

Словом, праздник на стадионе надолго овладел умами периферийцев и, может быть, они еще не раз вспоминали бы о нем, как об одном из самых сильных и ярких ощущений в жизни, если бы не событие, которое вдруг заставило их посмотреть на это другими глазами.

Глава восьмая

Григорий Львович Вайс был призван в литературу 18 августа 19.. года как ударник производства. Хотя он не был ни токарем, ни слесарем-лекальщиком, а работал в те времена младшим делопроизводителем отдела учета, тем не менее он вошел на Парнас в качестве "певца трудовых будней" и "выразителя чаяний рабочего класса". Объяснялось это тем, что по разнарядке, присланной из Центра, Периферийск должен был к концу месяца призвать в литературу семь человек, из них троих в поэзию, троих — в прозу и одного — в драматургию.

Набрать такое количество людей, сохранив при этом классовый принцип, было почти невозможно, пришлось добирать из прослойки. К тому времени Григорий Вайс опубликовал в стенгазете поэму под названием "Смерть плановика", которая и послужила основанием к принятию его в члены местного отделения Российской ассоциации пролетарских писателей. Поэма была напечатана в альманахе "Первая кладка" с предисловием известного критика Н. П. Улюлюкина, отмечавшего, что "голос Григория Вайса несомненно войдет в золотой фонд современной поэзии и обогатит ее новыми красками". Одновременно с Вайсом в литературу был призван штукатур пятого разряда Котька Сидоров, ставший в дальнейшем известным под именем Сергея Авансюка.

Котька Сидоров начинал буйно, распутно, по-есенински. Молодая хмельная сила играла в его стихах, поражая выросшего читателя свежестью и самобытностью дарования.

Жизнь моя разгульная, раздольная,
Ты меня, повесу, не томи,
Ой ты, мать, система травопольная,
Русской силой душу накорми!..

(Сергей Авансюк оказал большое влияние на формировавшуюся тогда молодую периферийскую поэзию. Неспроста через несколько лет в альманахе "Молодой Периферийск" появились такие строки:

Жизнь моя разгульная сплошная,
Ты меня, повесу, не томи,
Ой ты, мать — система пропашная,
Русской силой душу накорми…

Впрочем, критика дружно отмечала, что дело тут вовсе не в случайных влияниях, а в том, что современная поэзия прошла сложный путь от Есенина до Тряпкина и от академика Вильямса до академика Лысенко.)

Вскоре о Котьке Сидорове заговорили в городе. Его скандалы в ресторане, пьяные драки и даже затеянная им дуэль, в которой противники дрались портфелями, стали поводом для бесконечных рассказов, анекдотов и шуток. Хотя его поэма "Сиккатива", напечатанная отдельной брошюрой, вызвала единодушное одобрение, в быту поведение Авансюка считалось недостойным, марающим звание поэта, подающим пример начинающим, воспитывающим богемные настроения. О Котьке говорили на всех литературных собраниях, ставили вопрос, покрывали его позором. Два раза его исключали из ассоциации писателей, четыре раза выносили строгий выговор с последним предупреждением. И все же в глубине души всем было приятно, что в Периферийске живет настоящий забубенный отчаянный поэт.