И нет любви иной…

Вечер был тёплым, почти душным, а его затрясло, словно в ознобе, когда на эстраду вышла жена – в чёрном платье, с высокой причёской, в наброшенной на плечо кружевной шали. Её встретили аплодисментами, но Настя улыбнулась, чуть приподняла руку – и всё смолкло. Митро встал возле неё с гитарой. Из второго ряда вышел Гришка со скрипкой. Андруцаки произнёс название романса, но Илья его не расслышал. Только когда вступила скрипка, он понял, что Настя будет петь одну из своих старых вещей. Ещё молодым, неженатым он слышал её в Москве.

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

На публику Илья больше не смотрел. Он и так знал, что там – ни звука, ни движения, что люди боятся даже моргнуть. Так было и раньше, так осталось сейчас, и будет так всегда, пока поёт Настя… Он сидел, подавшись вперёд, не отводя взгляда от прямой стройной фигуры на краю эстрады, от руки, придерживающей на груди складки шали, от вьющейся прядки волос у виска, от спокойно глядящих в зал больших чёрных глаз. Она всегда пела так – ни улыбки, ни лишнего поворота головы и уж тем более никаких гримас, которыми сейчас грешат молодые… а в зале никто мигнуть не смеет. Бывало, в ресторане купцы Тит Титычи про свои расстегаи забывали и ревмя ревели под Настькины романсы… Кто ещё так споёт, кто сумеет?

– Настька… – позвал Илья шёпотом, чувствуя, как сводит судорогой горло. – На-астька…

Услышать его Настя, конечно, не могла. Но, дождавшись, пока отыграет скрипка, взяла вдруг следующий куплет так сильно и отчаянно, что у Ильи снова мороз пробежал по спине, и тут уж он не выдержал – перекрестился дрожащей рукой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь,
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

Когда Настя закончила и весь парк принялся неистовствовать, выкрикивая её имя, Илья прислонился спиной к толстому стволу каштана, несколько раз с силой провёл ладонями по лицу и снова повернулся к эстраде, зная – так просто Настьку не отпустят. И не ошибся: все столики встали, поднялись даже дамы, дружный хор голосов выкрикивал:

– Про-сим! Про-сим! Ещё! Ещё!

Настя сдержанно кланялась, улыбалась. С трудом дождавшись тишины, шепнула что-то музыкантам и вполголоса, задумчиво, словно обращаясь к кому-то, запела:

– Как хочется хоть раз, последний раз поверить,
Не всё ли мне равно, что сбудется потом?
Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить,
Ведь там, на дне души, как в омуте речном…

Эту вещь Илья сам пел в своё время, хорошо её помнил и почти не слушал – лишь смотрел, не отводя глаз, в лицо жены, снова шёпотом звал её по имени, снова и снова проводил ладонью по глазам, злился – что это с ними, отчего так жжёт? – опять глядел туда, на освещённый круг, на знакомое лицо, на руки, на волосы… А потом Настя взяла наверх так, что, казалось, дрогнули низкие южные звёзды:

– Пусть эта глубь – безмолвная,
Пусть эта даль – туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…

– Твои глаза бездонные! – вдруг подтянул Илья. И не тихо, не шёпотом, а в открытую, так, как пел когда-то в хоре. Мимоходом удивился сам – откуда только взялось, думал – забыл всё давно… Его голос пролетел через всю отгороженную площадку, люди заозирались, кое-кто даже привстал, цыгане, все как один, подняли головы, Митро резко обернулся – а Илья видел лишь широко открытые глаза Насти, её руки, судорожно сжавшие шаль. Но – вот что значит настоящая певица! – романса она не оборвала, и вышло так, что припев они дотянули вдвоём, она – с эстрады, он – с дерева: