И нет им воздаяния

Даже выдавая задаток без расписки, я чувствовал себя более смущенным, чем получатель, ни малейшего смущения не испытывающий. Сумма была хоть и серьезной, однако все же не разорительной (мой липовый университет торговал дипломами так успешно, что хватало и прислуге).

Пить горячий чай, да еще противный, зеленый, в такую жару можно было лишь в память о Каратау, но память-то куда поважнее вкуса. Обливаясь обновленным потом, я щелкал пультом телевизора — машинально расчесывал ссадины, безостановочно наносимые мне царством идиотов, где мне приходится доживать свой век. Восторженно-белоглазая, взъерошенно-беловласая девица допытывалась у полукружия унылых, как свидетели на опознании, мужчин и женщин, верят ли они в колдовство. Женщины в основном верили — у каждой в подъезде жил собственный старичок. Мужчины были настроены более трезво: колдунам можно верить только тем, у кого есть официальная лицензия. И только один отчаянный узколицый скептик не побоялся рубануть правду-матку: «А я считаю, что все, кто называет себя колдунами, просто шарлатаны. Настоящие колдуны есть только где-нибудь в Африке, в джунглях».

Как быстро взяла в руки телеграф и телевидение власть восставших дураков! Но с тех пор как я сам спятил, я стал снисходительнее: люди всегда жили верой в чудеса, нынешняя победа глупости — всего лишь возвращение к норме.

Внезапно невесомые прекрасные пары закружились под вальс Прокофьева — с небес на землю снизошел первый бал Наташи Ростовой. Но что это?.. Сияющий взгляд князя Андрея вдруг померк, Наташа тоже приостановилась, тревожно уставив черные глаза на его накрахмаленный гвардейский живот, к которому гордый красавец испуганно прижал сразу обе ладони — рана явно была смертельной. Однако Наташа изящным движением извлекла из своего декольте плоскую коробочку. Просиявший гвардеец забросил таблетку в рот, и нам сквозь мундир открылся его пламенеющий пищевод, по мере движения таблетки одевающийся голубым инеем. Снова зазвучал вальс, снова вспыхнуло счастье, пары вновь закружились, а под плафоном бальной залы цепочкой розовых облачков разбежались слова: «Коль изжога вас достала, проглотите хреностала».

Но счастливых танцоров раскидал еще более упоенный молодой человек в расстегнутой до пупа рубашке: «Мобильный телефон — часть нашей жизни!» — вот по чему веками томился мир!

И я понял, почему меня томит тоска по утраченному Эдему: там все было неподдельным — и неподдельная дикость, и неподдельный аристократизм, и неподдельная грязь, и неподдельная чистота. Я понял, что задохнусь, если не загляну в потерянный рай. Душа просила неохватного горизонта, открывающегося со свалки. Пускай не степь, море — тоже неохватность.

Воды Обводного, мертвые как Стикс или Балхаш, над ними вздулся новый волдырь — бизнес-центр «Циолковский». Проносятся пакгаузы за немытыми стеклами, через люк в облупленной крыше маршрутки бьет пыльный жар — временами не понять, в какой ты стране, но явно в колонии. Только унылые осыпающиеся многоэтажки, попирающие прекрасное имя узенького Канонерского острова, нашенские, советские — совершенство скуки и бездарности.

Но солнце, но небо, но неохватный сверкающий горизонт им все-таки неподвластны! Пот, жара тоже неподдельны! Однако я желал созерцать сверкающий горизонт с мужественной свалки ржавых железяк, а вовсе не с помойки пищевых отходов, среди которых нежились на горячем нечистом песке обитатели здешнего Эдема. Загорали, попивали пивко, на кирпичах жарили шашлычки (а дымком-то потянуло опять-таки нашенским, подлинным…) — ну и правильно. Больше всего воротило меня не от старых добрых пустых бутылок, а от пластиковых пузырей, которых здесь навыдували целые невесомые груды — легшие на грунт гирлянды плавательных пузырей издохших пластмассовых левиафанов.

И все равно не нужно превращаться в еврейского завистника, не нужно оплевывать чужой очаг за то, что тебе у него не досталось места. Только вот мне куда деваться?.. Боже, как я мог забыть — конечно же, в исторический фильм!

На кухонном столе оставил записку: «Спасаюсь бегством в Историю. Жди меня, и я вернусь. Вечно твой Викинг». Викингом, правда, жена меня давно не называет. Слишком уж, наверно, я полинял и раздобрел, хотя и не подобрел. А с тех пор как я тронулся умом, мои временные исчезновения она вообще воспринимает с тайным облегчением: жить в постоянном ожидании неожиданности — утомительное дело.