И не только о нем...

«Случалось иногда, что мы вечерами сидели в кабинете, уютно расположившись, и вдруг меня прерывали телефонные звонки, и я должен был вести иногда длинную беседу относительно цен на муку или отдавать распоряжения на покупку овса, найма возчиков, эти разговоры, прерывавшие и даже мешавшие всем остальным наслаждаться приятной духовной пищей, явились толчком к направлению мысли у Ф. Н., что я, так сказать, «падаю»…»

Я читал эти записи, похожие на исповедь, понимая, что Борис Ильич, видимо, был настроен писать в своих воспоминаниях все — со всей точностью, ничего не скрывая и ничего не затушевывая.

«Да, она сказала именно так — «падаю». Так как в моей работе ежедневно чувствовалось, что я делаю все с увлечением и получаю удовлетворение от удачных результатов, ее именно это и начинало раздражать…»

Какая это ужасная штука — раздражение близким человеком…

«Как-то, когда мы остались наедине, у нас произошел разговор, который я считаю началом разрыва наших отношений».

«Я УЖЕ ДАВНО ХОТЕЛА ТЕБЯ СПРОСИТЬ — как это ты можешь всерьез увлекаться такими вещами, как покупка муки, овса, телег и тому подобным? Как ты можешь вести разговоры о справках цен на товары и делать все это неравнодушно, даже горячо?

Я даже замечаю иногда: когда ты сидишь и разговариваешь с нами, твои мысли где-то блуждают, ты полон какими-то не имеющими отношения к тому, о чем разговариваем, прозаическими мыслями…»

Борис Ильич был взволнован этим неожиданным для него обвинением, словно бы вырвавшимся наружу и давно таившимся в глубинах сердца и ума близкого ему человека. Он с трудом сдержал охватившее его и жегшее душу негодование.

«Так, подумал я. Потрясающе! Я же, оказывается, виноват в том, что мои мысли блуждают где-то далеко, что именно мне, из-за семьи, приходится заниматься этой, видите ли, презренной прозой жизни. Ведь только моя любовь к Ф. Н. и ребенку толкала меня на эти жертвы! Мою безумную тоску из-за того, что я не могу работать научно, я загнал в тайники души. Я ни с кем не мог даже вслух поделиться этим, я старался не думать об этом, я гнал свои мысли о моем призвании ученого. И тут самый любимый мною человек, из-за которого я и пошел на эти жертвы, бросает мне такое тяжелое обвинение. Я чувствовал, в этих вопросах, которые она задавала мне, требуя и осуждая, что она начинает терять ко мне уважение, и сравнивает, по-видимому, Борю и Евгения Германовича со мною, считает, что сравнение не в мою пользу».

И он ответил ей так:

«Вот у Герцена, в его «Былом и думах», есть место, которое похоже на наш с тобою разговор. Когда Герцен был сослан в Вятку и там работал в канцелярии губернатора, занимаясь целыми днями всякими мелкими служебными делами, он был в чрезвычайно тяжелом состоянии духа из-за того, что вынужден уйти от литературной работы, жить в глуши, удалиться от своих друзей и обычных для него кругов общества. И вот, когда Наташа, которую он страшно любил, приехала к нему в Вятку, она была поражена, как это Герцен мог проводить целый день в обществе чиновников, заниматься служебными делами, почти забросив литературную свою деятельность. Разговор Наташи на эту тему с Герценом и явился основной причиной того, что их отношения порушились. Самый близкий Герцену друг не понял, что больше всего страдает именно сам Герцен и что он нуждается именно в это тяжкое для него время его жизни в помощи и утешении. Да, да, в помощи и утешении, но не в упреках и обвинениях, связанных с его вынужденным состоянием…»

Поняла ли Ф. Н. смысл того, что ей сказал в ответ на ее раздражение Борис Ильич?

Как будто бы поняла.

Но он уже никогда не мог, да если бы и хотел, не мог вычеркнуть из памяти этот многое открывший ему тягостный и драматический разговор…

…Потом в своих воспоминаниях Б. И. откровенно скажет: «В личной жизни я пережил во время пребывания во Всеволодо-Вильве первую, хотя и небольшую трещину, она была сигналом последующего краха».

Что же случилось? Трагедия. Но об этом позже.

ОДНАЖДЫ, В СУМЕРКАХ, В СИЛЬНУЮ СТУЖУ, Збарский ехал в санях с очередной ревизией на Ивакинский завод. Навстречу ему двигалась длинная процессия — толпа людей шла за санями. Збарский попросил кучера свернуть с дороги, иначе невозможно было бы проехать. Стали ждать. Человек тридцать шли за санями, где лежал открытый гроб с покойником. Впереди шел молодой священник без шапки, несмотря на мороз.

Проводив глазами процессию, Збарский поехал дальше. Кучер сказал: на Ивакинском нет церкви и покойников везут на кладбище у Виленского завода, там отпевают, там и хоронят… Священник, оказывается, денег от бедных за требы не берет, бессребреник, тем более что для перевозки гроба контора даже не дает лошадей и семье умершего приходится нанимать лошадь самой.