И хлебом испытаний…

— Э-э-э. Такие вещи нельзя так показывать, — твердо напирая на «л», обиженно сказал он.

Я усмехнулся, вынул у него из руки штуковину я бумажку, завернул и опустил в карман.

— Куда тебя отвезти?

— Подожди отвезти. Зачем показал? — спросил он уже вполне нормальным голосом и, опустив стекло, выбросил свой вонючий окурок.

— Только показал, а ты уж чуть лапти не откинул. Что же дальше будет? — пряча усмешку, спросил я.

— Сколько хочешь? — визгливо спросил Рафаил.

— Это не моя вещь. Одной бабушки. Мне пять процентиков за комиссию, — я включил передачу и стал подавать машину назад, чтобы развернуться и ехать по улице Глинки.

— Сколько? — взвизгнул Рафаил.

— Бабушка человек понимающий, она просит… — я назвал цифру и сам ощутил, как холод прошел по спине. Переключив скорость, выехал на Глинки.

— Таких сумм не бывает, — очень спокойно ответил Рафаил.

Я остановился у светофора перед Никольским собором, искоса взглянул на него и сказал скучным безразличным голосом:

— Бывает, Рафик, но жаль, что не у тебя. Так куда подбросить?

Зажегся зеленый сигнал, и я повернул налево.

— Да подожди же! — Он снова всхрапнул, и я испугался, что опять начнет задыхаться, свернул направо и остановился возле соборного сквера.

— Ты понимаешь, что эту вещь не наденешь на цепочке жене на шею? — спросил он визгливо.

— Очень хорошо, — сказал я. — Значит, в твоем алмазном фонде будет хоть одна настоящая вещь, — и достал сигарету.

— Да, да. Смейся, смейся… Весело, да? А если это кто-нибудь увидит? — Рафаил расстегнул все пуговицы пальто, дышал шумно, отрывисто, как локомотив на холостом ходу.

— Ну, Рафик, — сказал я, уже испытывая раздражение, — надеюсь, ты не собираешься выставлять свои сокровища на публичное обозрение. И что, я тебе насильно вталкиваю эту хреновину? Не хочешь — не надо. Я предложил тебе первому… по старому знакомству.

— Хорошо. И куда ты пойдешь?

— Ну, это уже нескромный вопрос. Ты не волнуйся, есть такие кашалоты, которые могут заглотить и не такое, — я вытянул пепельницу на приборном щитке, положил недокуренную сигарету и спросил тусклым усталым голосом. — Куда тебя подбросить? Мне правда некогда.

— Некогда ему! Комиссионные он хочет, — заворчал Рафаил и вдруг громко взвизгнул. — Никаких комиссионных! Завтра приходи и получи!

— Сегодня, Рафик, — сказал я устало и безразлично.

— Ты что, из меня глупенького делаешь? — завизжал Рафаил.

— Не ори, — я взял сигарету из пепельницы, затянулся. — Сегодня, Рафик, понимаешь? В двадцать три ноль-ноль я должен принести деньги либо вернуть эту хреновину. Если не то и не другое, то тебе, Рафик, завтра придется потратиться на букетик, хотя не знаю, где меня будут хоронить… Такие, брат, дела, — сказал я.

Рафаил запыхтел, заворочался на сиденье.

— Так я тебе и поверил. Придешь в девять, — он назвал адрес, — сумку, портфель какой нибудь возьми. Все! И после этого я тебя знать не желаю. — Он довольно шустро вылез из машины, хлопнул дверцей и, сутулясь, вперевалку пошел вперед к Садовой.

Я бездумно докурил сигарету. Не было ни радости, ни удовлетворения. Я был пуст, как старая истертая покрышка, из которой вышел весь воздух.

Я поехал по адресу, названному Рафаилом. Нужно было посмотреть подходы, выяснить, где оставлять машину, чтобы она никому не мозолила глаза. Это была моя последняя сделка, и провести ее хотелось изящно и точно.

Улица и старый дом мне понравились. Рядом был тихий переулок, в котором можно было поставить машину и сразу же засечь любой хвост. Понравилась и дверь квартиры, такая добропорядочная, старая двустворчатая дверь с фигурными филенками красно-коричневого цвета. Три хитрых замка, служащих скорее успокоению хозяев, чем препоной для воров. Вряд ли за этой дверью мне попытаются проломить черед. Лестница была широкая, светлая, но грязная.

После этого осмотра я заехал к Краху, предупредил, чтобы он ждал меня неподалеку от этого дома без пяти минут девять, и вернулся к себе.

Был полдень.

12

Время шло медленно. Оно еле двигалось, словно на оси нашего шара заржавели подшипники. Только каминные куранты без минутной стрелки исправно отбивали четверти, половине, и часы, но казалось, их двойной переливчатый звон отмечает какое-то нездешнее время с нездешними событиями в другой, безмятежно размеренной жизни, а здесь все вокруг парализовалось, застыло и девять часов вечера никогда не наступит.

Я даже не предполагал, что всего лишь полдневное ожидание окажется таким тягостным. Я думал, что привык ждать и ожидание сделалось моей профессией, но ошибся.

Ожидание связано с понятием будущего, с предвосхищением счастливых перемен. Стремление просто выжить — лишь биологическая задача. Для животного нет Будущего, оно стихийно действует в интересах своего вида. И я, как зверь, знал только одно — выжить, отбыть неблагоприятные часы, дни, месяцы, годы. Будущее покинуло меня, и поди пойми, когда это произошло.