И хлебом испытаний…

— Не должно быть. Тут фуцена, штопорить не станут. Жди полчаса, — одними губами почти без голоса ответил я.

— Менты не наедут? — Крах засопел.

— А для чего я тебя наверх посылаю? Переждешь и рванешь, — уже разозлившись, прошипел я и повернулся к двери.

Звонок не был слышен, но почти сразу раздались веселые шаги. Щелкнул только один замок. Это мне почему-то понравилось.

На пороге отворившейся двери стояла симпатичная невысокая армянка лет тридцати с разлетистыми густыми бровями и бархатной чернотой продолговатых глаз; под милым, слегка горбатым носиком, как тень, темнели усики. Я невольно улыбнулся:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Проходите… — Глаза ее испуганно метнулись через мое плечо на Краха, но, сразу овладев собой, она добавила: — Пожалуйста.

Я вошел в большую, хорошо освещенную переднюю и мгновенно успокоился: дохнуло теплой домашностью и ароматом богатства.

Прямо против входной двери на стене висело фасонное зеркало в прекрасной раме китайского фарфора — такое сделало бы честь любому музею. Под зеркалом стоял старинный сундук из бычьей кожи с бронзовыми защелками и замком. Естественного, желтовато-коричневого цвета кожа лоснилась, швы на ребрах были прошиты крупными стежками красной дратвы по узкой зубчатой накатке. Такие сундуки лет полтораста назад возили на запятках дорожных карет, когда отправлялись в дальние края. И в те времена такой кожаный сундук считался большой роскошью. Даже богатые люди путешествовали с деревянными сундуками, обтянутыми пропитанной шеллаком парусиной. А этот выглядел совсем как новенький, хотя был сделан в Париже или Берлине в начале прошлого века… Нет, в таком доме меня не станут убивать с целью грабежа даже за все бриллианты короны.

Повесив пальто на вешалку, я закинул ремень сумки на плечо, подошел к зеркалу, мельком взглянул на свою осунувшуюся за последние два дня рожу и, не удержавшись, провел ладонью по верхней крышке сундука. Прикосновение было приятным, словно гладишь живого и теплого зверя. И легкая грусть ворохнулась в душе.

Я знал за собой слабость к прекрасным старинным вещам. Она зародилась еще в детстве и была сродни тому упоению, с которым я читал кулинарную книгу об изысканных французских яствах. Видимо, фантастический быт осажденного города, пережившего первую блокадную зиму, как-то повлиял на это. Тогда, летом сорок второго, на толкучках и рынках появилась масса красивых вещей, диковинно нелепых в своей ненужности и все же поражавших детское воображение: веера из страусовых перьев и слоновой кости; театральные бинокли и лорнетки, отделанные перламутром и черепахой; разные ларцы и шкатулки для драгоценностей из сандалового дерева и нефрита; подсвечники, бювары, чернильницы и настольные колокольчики для вызова прислуги, флаконы для благовоний и туалетные несессеры; сотни затейливых вещиц, назначение которых было невозможно угадать, — и все это переливалось малахитом, отблескивало благородным чеканным серебром, лоснилось добротной кожей, тепло желтело резной костью, искрилось бронзой, шелковисто глянцевело драгоценным деревом и завораживало детский взор. И была непреодолимая тяга к созерцанию этих вещей, — наверное, так удовлетворялась неосознанная потребность в освоении иного мира, мира без скудной карточной хлебной пайки, без разрывов снарядов и зашитых в серое полотно покойников, без голодных головокружений и бедственного, выношенного до лохмотьев тряпья и веревочной плетеной обувки… Потом эта тяга к красивым вещам закрепилась в юности и привела к осознанному и систематическому изучению старого прикладного искусства. Это была попытка бегства от действительности, от душевного кошмара… Несбыточное предприятие, от которого осталось лишь некоторое знание и чуть грустная любовь к старинным вещам…

— Сюда, пожалуйста, — сказала женщина и, улыбнувшись, показала на белую двустворчатую дверь с массивной бронзовой ручкой в виде козьего копыта, а сама повернулась, направляясь в глубь широкого, хорошо освещенного коридора.

Я окинул взглядом всю ее ладную фигурку. Да, ножки были коротковаты, поэтому и дома она ходила на каблуках.

Я спокойно открыл дверь, шагнул через порог и попал в восемнадцатый век. Белая мебель гостиной — гнутые ножки и подлокотники с золочеными завитками рокайля; сиденья и спинки, обитые штучным гобеленом; изысканного вкуса жирандоли на фоне бледной растреллиевской голубизны стен.