И хлебом испытаний…

Мгла все сгущалась, темнела по бокам неуютной, лишенной дверей кабины, а впереди она расплывалась желтым масленым пятном от света фар, и я уже не различал ни земли, ни идущей рядом машины, только смутно угадывал очертания ее переднего левого крыла да видел впереди желтое пятно света от ее фар. Я ни о чем не думал, отравленный душный воздух и давящий рев что-то сделали со мной. Я перестал сознавать себя, я был только руками, сжавшими баранку руля, и глазами, щупавшими желтую жирную мглу впереди и прикованными к смутному очертанию переднего левого крыла «газона», идущего рядом. И страха не было тоже, он пришел, когда по капоту и лобовому стеклу зашлепали шматки жирной, пропитанной нефтью грязи. Они ударялись в стекло и оставляли темные потеки и пятна, потом стекло залепило совсем, и уже не было видно света, я стал смотреть в проем двери, до рези напрягая глаза в дымной мгле, чтобы видеть очертания кабины идущего рядом «газона». И скорее чутьем угадал, чем увидел, что капитан прибавил скорость, я тоже чуть нажал на педаль. Стрелка спидометра задрожала возле отметки двадцать километров. Почувствовал склизкость грунта под колесами и подумал: «Засядем, тогда — труба». Но машины шли вперед, и мгла начинала редеть. Уже чувствительно припекало лицо влажным липким жаром. Я снял с руля правую руку, скинул на колени брезентовую рукавицу и опустил наушники шапки, — уши перестали чувствовать жар. А мгла все редела, и я уже различал фигуру капитана, сгорбившегося за рулем. 14 вдруг открылось стоячее темно-алое с черными прожилками пламя. Оно закрывало все впереди, просвечивая сквозь залепленные стекла. Казалось, горит вся земля. Идущая рядом машина осветилась колеблющимися красными сполохами, я почувствовал удушье, и неудержимый кашель стал рвать горло. А пламя приближалось к машинам, словно текло навстречу, и страшный рев стал нестерпимым. На миг я перестал видеть, перед глазами разверзся черный бархатный мрак, и горячий суматошный ужас пресек дыхание. Я рванулся из кабины, ударился головой о кромку дверного проема, снова увидел алое с черными прожилками пламя и опять сел на сиденье, до боли сжав руль. Лицо пекло уже нестерпимо, и пламя неслось прямо на меня. И только одно металось в помутившемся сознании: «Скорей!» Я вдруг заметил, что отстал от капитана, и прибавил газ, В ужасе увидел, что его фигура как-то странно навалилась на руль.

— Капитан! А-а-а! — заорал я и надавил на кнопку сигнала, но он не пошевелился. И тогда я, чуть прибавив скорость, стал прижиматься к его машине, стараясь своим кузовом толкнуть ее в борт. Ближе, еще ближе. Тупой толчок, и я отвернул левее, чуть сбавил газ и увидел, что капитан в кабине зашевелился, темная в красных сполохах фигура вылезла на подножку, неловко он ступил ко мне, пошатнулся, вцепился рукой в кромку дверного проема. Я наклонился вправо, схватил его за телогрейку, и он влез в кабину и сразу судорожно замахал руками. Я прибавил газу и стал забирать влево, но не резко, а постепенно, потому что чувствовал, что колеса вот-вот забуксуют. Капитан вдруг схватился за руль, стал доворачивать, но я кулаком сбил его руку, описал полукруг и, почувствовав, что под колесами твердый грунт, воткнул третью передачу, и почти сразу раздался грохот. Машину толкнуло вперед, я больно стукнулся затылком, и жуткая боль прошла по дернувшейся назад шее. Потом по кузову и кабине забарабанили камни. Ничего не видя, я только жал на газ и держал руль.

И навалилась тихая тьма, в которой надсадно и испуганно рычал мой двигатель.

— Порядок! — капитан толкнул меня в бок.

— Не ори, — сказал я и, даже не выжав сцепления, бросил газ, автомобиль споткнулся, двигатель заглох.

К себе, на Комендантскую дачу, я вернулся через два дня, сытый, отоспавшийся на койке с панцирной сеткой и ватным тюфяком, до хруста кожи напарившийся в бане, с десятком пачек крепкой солдатской махорки и парой новых кирзовых сапог. На прощание капитан записал фамилию и год рождения.

— Иметь благодарность в деле и тебе не помешает, — сказал он, пожимая мне руку.

Я только усмехнулся в ответ, понимая, что никакая благодарность не может изменить моего положения, и даже не спросил фамилию капитана. Осталось в памяти лишь имя и отчество. Да мы больше и не встречались никогда, но капитан Федор Петрович еще раз напомнил о себе.