И хлебом испытаний…

Я перестал дышать и ощущать себя…

Было что-то нежданно волнующее в том, что золотистое тело не казалось хрупким, потому что тонкая талия переходила в крутые, округлые, сильные бедра… Светились плечи и руки, высокая шея и грудь, только черными были глазницы, губы, острые маковки сосцов и узкий треугольник там, где кончался маленький плоский живот, и словно рой солнечных пылинок вился вокруг ее колен…

Она шагнула к дивану. Я лежал на правом боку, вжавшись в пружинящую спинку. Она откинула край одеяла, дотронулась до подушки и легко, сразу всем своим телом легла рядом со мной, повернулась лицом и надвинулась, став вдруг большой и горячей. Я почувствовал ее мускулистые ноги и тугую твердость грудей, ее чистое сильное дыхание и вздрогнул.

— Так надо, — прошептала она, кладя ладонь мне на лицо.

Инстинктивно сберегаясь от боли, чтобы покойнее пристроить левую руку, я согнул ее в локте, и ладонь неожиданно наткнулась на округлый высокий выступ бедра, он был шелковистым и прохладным, но под тонкой кожей, где-то в недрах сильного тела, нарастал глухой прибой неистового зноя.

— Так надо, — тихо простонала она, и трепет прошел по упругой груди, она потянулась ко мне набухшими черными губами, и тут близко-близко в сумраке я увидел ее глаза.

Под приспущенными веками исступленно и темно зияли остановившиеся зрачки, и трепет ее передался мне, сгустил кровь, вынул волю, кольнув мгновенным летучим страхом беспамятства и разлуки с самим собой, и вверг в лихорадку мучительного наслаждения первых осязаний, и не было огня язвительнее ее губ, набухших и тугих…

С истомным вздохом, разомкнув колени, она прислонилась ко мне легчайшим огненным лоном.

Время перестало существовать.

14

Часы отбивали девять.

Я вынырнул из почти детского, легкого, как летний воздух соснового бора, беспамятства, в котором было так свободно дышать, позабыв свои вины, и знать, что и к тебе обращены забота и нежность, живущие на свете. Тихо, осторожно, чтобы не утратить этого зыбкого ощущения, я открыл глаза.

Свет был неяркий, но веселый, весенний, и комната не казалась мрачной. Чистый бронзовый звон, словно качели, возносил золотистые звуки и опускал до рдяных медных низов, напоминая о неброской ситцевой голубизне наших русских небес, о парных весенних полях.

Тихо и осторожно открыл я глаза и увидел Наталью. Она сидела в кресле и, чуть склонившись над столиком, читала свои исписанные листки, что-то быстро подчеркивая дешевой шариковой ручкой. Щеки ее были точно в пятнах малинового сока, и щеточки прямых бровей на склоненном лице казались смешными и трогательными. И нежность, горячая и горькая, неведомая нежность наполнила меня так, что заломило позвоночник и солоно стало во рту. Я старался дышать ровно, чтобы не обеспокоить Наталью и продлить этот миг, хотя в нем, в его остроте, было предвестие скорой разлуки.

Она ощутила мой взгляд и подняла лицо. Щеки и высокие скулы загорелись еще ярче, а глаза, словно промытые, прозрачные до самой глуби, лучились счастливой уверенностью, но в их пристальности был и тревожный вопрос. Глаза хотели понять, увидеть, изменился ли я, вошло ли в меня то несказанное и новое, что промыло их до самой глуби…

«Любовь гласит: «Дочь праха не бывает так разом и прекрасна и чиста».

— Иди сюда, — хрипло сказал я.

Она легко поднялась, обошла столик и шагнула к дивану. Глядя снизу вверх в склоненное надо мной лицо, я взял ее за руку и потянул к себе. Она села на край дивана, улыбнулась. Я привлек ее к себе.

— Тебе больно не будет? — спросила она и положила голову мне на грудь.

— Будет хорошо, — прохрипел я, зарываясь лицом в ее волосы, и ладонью провел по худенькой спине, с волнующей растроганностью ощущая неожиданную дневную хрупкость и тонкость ее тела. И пронзительная, ранящая горечь сковала меня на полувздохе — чем мог я отплатить ей за преданность, нежность и веру в меня, чем защитить ее гордость любящей женщины?

Если вы уже не первой безоглядной страстью, а трудным необоримым чувством любите чистую девушку, которая моложе вас на семнадцать лет, если она доверчиво платит вам взаимностью, то самым серьезным вашим мужским ощущением является ответственность.

Вы обязаны отвечать за то, чтобы со временем в любимых, словно промытых, прозрачных до самой глуби глазах, лучащихся счастливой уверенностью, в глазах, какими они открылись вам после первой ночи, не появилась мерклость разочарования и горечи. Вы обязаны отвечать за красоту, здоровье, чистоту, доверчивость и гордость — вы обязаны отвечать за счастье любимой, а это значит — вы обязаны быть достойным ее всегда.

И это — свобода, потому что ответственность вы принимаете добровольно. Но, приняв ответственность, вы уже не можете отказаться от нее. Это как на войне, где добровольца за измену и трусость расстреливают на общих основаниях…

Голова Натальи лежала у меня на груди, и, зарывшись лицом в ее волосы, ощущая их запах, я гладил ее худенькую спину и горестно думал о невыносимой ответственности. Из нежности, из жертвенности рождалась бестрепетная холодная мысль…